Page 71 - Глазами клоуна
P. 71

специалиста-сердечника  Дромерта,  самого  лучшего  в  ФРГ  театрального  критика
               Геннехольма, самого лучшего портного, самую лучшую марку шампанского, самый лучший
               отель, самого лучшего писателя. И это скучно. Мой зевок обернулся чем-то вроде припадка
               зевоты: мускулы рта трещали. Геннехольм гомосексуалист, но это обстоятельство не меняет
               дела: его фамилия наводит на меня скуку, гомосексуалисты бывают очень занятными, но как
               раз занятные люди кажутся мне скучными, особенно если они эксцентричные, а Геннехольм
               был не только гомосексуалистом, но и человеком эксцентричным. Он являлся почти на все
               приемы,  которые  устраивала  мать,  и  прямо-таки  налезал  на  своего  собеседника;
               волей-неволей  вас  обдавало  его  дыханием  и  вы  получали  полную  информацию  о  его
               последней  трапезе.  Года  четыре  назад,  когда  я  виделся  с  ним  в  последний  раз,  от
               Геннехольма  пахло  картошкой  с  луком,  и  от  этого  запаха  его  пунцовый  жилет  и  рыжие
               мефистофельские усики потеряли для меня всю свою экстравагантность. Он любил острить,
               и  все  знали,  что  он  остряк,  поэтому  ему  приходилось  все  время  острить.  Утомительное
               занятие.
                     — Прости меня, — сказал я, убедившись, что приступ зевоты на время прошел. — Ну и
               что говорит Геннехольм?
                     Отец был обижен. Это случается с ним каждый раз, когда в его присутствии дают себе
               волю; моя зевота, таким образом, огорчала его не в частном, а в общем плане. Он покачал
               головой так же, как и над тарелкой моего варева из фасоли.
                     —  Геннехольм  с  большим  интересом  наблюдает  за  твоим  ростом,  он  к  тебе  очень
               благоволит.
                     — У гомосексуалистов всегда теплится надежда, — сказал я. — Это народ цепкий.
                     —  Перестань!  —  резко  оборвал  меня  отец.  —  Радуйся,  что  у  тебя  есть  такой
               влиятельный и знающий доброжелатель.
                     — Я вне себя от счастья, — сказал я.
                     —  Однако  все  то,  что  ты  создал  до  сих  пор,  вызывает  у  него  весьма  серьезные
               возражения.  Ты  должен  изжить  все,  что  идет  от  Пьеро;  и  хотя  у  тебя  есть  данные  стать
               Арлекином, на это не стоит размениваться... ну, а как клоун ты никуда не годишься. По его
               мнению, единственно правильный путь для тебя — решительный переход к пантомиме... Ты
               слушаешь? — С каждой минутой его голос становился все резче.
                     — Говори, говори, — ответил я, — я слышу каждое твое слово, каждое твое мудрое и
               веское слово; Не обращай внимания, что я закрыл глаза. — Пока он цитировал Геннехольма,
               я закрыл глаза. Это подействовало на меня успокаивающе и освободило от необходимости
               созерцать  темно-коричневый  комод,  который  стоял  у  стены  позади  отца.  Комод  был
               отвратительный  и  чем-то  напоминал  школу:  темно-коричневый  с  черными  ручками  и  со
               светло-желтыми инкрустациями на верхней кромке. Он перешел к нам из дома Деркумов.
                     —  Говори,  —  сказал  я,  —  продолжай.  —  Я  смертельно  устал,  у  меня  болел  живот,
               болела голова, и я стоял в такой напряженной позе за креслом, что колено мое начало еще
               больше опухать. Плотно прикрыв веки, я видел  свое лицо, так хорошо изученное мной за
               тысячи  часов  упражнений  перед  зеркалом:  лицо  мое,  покрытое  белым  гримом,  было
               совершенно  неподвижно,  даже  ресницы  и  брови  были  неподвижны,  жили  только  глаза;
               медленно  поворачивая  их  из  стороны  в  сторону,  словно  испуганный  кролик,  я  достигал
               определенного эффекта, и критики типа Геннехольма писали, что я обладаю «поразительной
               способностью  изображать  звериную  тоску».  Теперь  я  был  мертв;  на  много  тысяч  часов
               заперт наедине с собственным лицом... И уже не мог спастись, погрузив свой взгляд в глаза
               Марии.
                     — Говори же, — сказал я.
                     — Он советует послать тебя к кому-либо из лучших педагогов. На год, на два, может
               быть, только на полгода. Геннехольм считает, что ты должен сконцентрироваться на чем-то
               одном  —  учиться  и  достичь  такой  степени  самосознания,  чтобы  опять  вернуть  себе
               непосредственность. Ну а главное это тренировка, тренировка и еще раз тренировка и... Ты
               меня слушаешь? Его голос звучал, слава богу, мягче.
   66   67   68   69   70   71   72   73   74   75   76