Page 75 - Глазами клоуна

дали мне ясно понять, что они разочарованы. В мыслях они уже видели, как я выхожу из
дому ни свет ни заря с жестяной кружкой и с бутербродами, как посылаю Марии воздушный
поцелуй и как потом поздно вечером возвращаюсь к своему очагу «усталый, но довольный»,
читаю газету и гляжу на Марию, которая сидит с вязаньем в руках. Но я не сделал ни
малейшей попытки воплотить эту идиллию в жизнь. Яне расставался с Марией, и Марии
было гораздо приятнее, что я не расстаюсь с ней. Я чувствовал себя «художником» (в
гораздо большей степени, чем когда бы то ни было), и мы жили так, как, по нашим детским
представлениям, должна была жить богема: украшали комнату бутылками из-под «кьянти»,
мешковиной и пестрыми лубками. По сей день я краснею от умиления, вспоминая тот год в
Кельне. В конце недели Мария отправлялась к хозяйке, чтобы отсрочить плату за квартиру,
и, когда та начинала орать, спрашивая, почему я не иду работать, Мария отвечала с поистине
великолепным пафосом:
— Мой муж художник, да, художник!
Однажды я слышал, как она крикнула это, стоя на вонючей лестнице перед открытой
дверью в комнату хозяйки:
— Да, он художник!
А хозяйка крикнула в ответ своим хриплым голосом:
— Ах так, художник? Может, вы еще скажете, что он вам муж? То-то обрадуются в
отделе регистрации браков.
Больше всего ее злило то, что мы обычно лежали в кровати часов до десяти или до
одиннадцати. У нее не хватало догадливости сообразить, что для нас это был самый легкий
способ сэкономить на завтраке и на электричестве, ведь можно было не включать рефлектор;
хозяйка не знала также, что до двенадцати меня обычно не пускали в маленький зал
приходского дома, где я репетировал, — утром там всегда что-нибудь проводилось:
консультации для молодых матерей, занятия с подростками, готовящимися к первому
причастию, уроки кулинарии или собрания католического поселкового кооператива. Мы
жили недалеко от церкви, где капелланом был Генрих Белен, он устроил мне и этот зальчик
со сценой для репетиций и комнату в пансионе. В то время многие католики относились к
нам очень тепло. Женщина, которая вела курсы кулинарии для прихожан, всегда
подкармливала нас, если у нее что-нибудь оставалось, чаще всего нам перепадали супы и
пудинги, но иногда и кусочек мяса; в те дни, когда Мария помогала убирать, она иногда
совала ей пачку масла или сахара... Бывало, она задерживалась до тех пор, пока я начинал
репетировать, и смеялась до упаду, а потом варила нам кофе. Даже после того как она
узнала, что мы не женаты, она не изменила своего отношения. По-моему, она считала, что
актеры вообще не могут жениться, «как все нормальные люди». В холодные дни мы
забирались в приходский дом уже загодя. Мария шла на занятия по кулинарии, а я сидел в
раздевалке у электрического рефлектора с книгой. Через тонкую перегородку было слышно,
как в зале хихикали; потом там читались серьезные лекции о калориях, витаминах и
калькуляции. Но в общем и целом все это предприятие казалось мне очень веселым. В дни
консультаций для матерей нам запрещали появляться там, пока все не кончится. Молодая
женщина-врач, проводившая консультации, была весьма корректна и любезна, но умела
поставить на своем: она испытывала священный ужас перед пылью, которую я подымал,
прыгая по сцене. Она утверждала даже, что и на следующий день после моих репетиций
пыль стоит столбом, угрожая безопасности младенцев; и она-таки добилась, что уже за сутки
до ее консультаций меня не пускали на сцену. У Генриха Белена вышел скандал с патером;
тот не имел понятия, что я каждый день репетирую в помещении для прихожан, и
потребовал, чтобы Генрих «не заходил слишком далеко в своей любви к ближнему». Иногда
я сопровождал Марию в церковь. В церкви было очень тепло: я всегда садился поближе к
батареям, и еще там казалось особенно тихо: уличный шум доходил откуда-то издалека; в
церкви почти никого не было — человек семь-восемь, не больше, — и это приносило
успокоение; несколько раз я испытал странное чувство — мне казалось, будто и я
принадлежу к этой тихой и печальной пастве, оплакивающей погибшее дело, которое и в