Page 46 - Колымские рассказы

Сгущенное молоко

От голода наша зависть была тупа и бессильна, как каждое из наших чувств. У нас не
было силы на чувства, на то, чтобы искать работу полегче, чтобы ходить, спрашивать,
просить… Мы завидовали только знакомым, тем, вместе с которыми мы явились в этот
мир, тем, кому удалось попасть на работу в контору, в больницу, в конюшню — там не
было многочасового тяжелого физического труда, прославленного на фронтонах всех
ворот как дело доблести и геройства. Словом, мы завидовали только Шестакову.
Только что-либо внешнее могло вывести нас из безразличия, отвести от медленно
приближающейся смерти. Внешняя, а не внутренняя сила. Внутри все было выжжено,
опустошено, нам было все равно, и дальше завтрашнего дня мы не строили планов.

Вот и сейчас — хотелось уйти в барак, лечь на нары, а я все стоял у дверей продуктового
магазина. В этом магазине могли покупать только осужденные по бытовым статьям, а
также причисленные к «друзьям народа» воры-рецидивисты. Нам там было нечего
делать, но нельзя было отвести глаз от хлебных буханок шоколадного цвета; сладкий и
тяжелый запах свежего хлеба щекотал ноздри — даже голова кружилась от этого запаха.
И я стоял и не знал, когда я найду в себе силы уйти в барак, и смотрел на хлеб. И тут
меня окликнул Шестаков.
Шестакова я знал по Большой земле, по Бутырской тюрьме: сидел с ним в одной камере.
Дружбы у нас там не было, было просто знакомство. На прииске Шестаков не работал в
забое. Он был инженер-геолог, и его взяли на работу в геологоразведку, в контору, стало
быть. Счастливец едва здоровался со своими московскими знакомыми. Мы не обижались
— мало ли что ему могли на сей счет приказать. Своя рубашка и т. д.
— Кури, — сказал Шестаков и протянул мне обрывок газеты, насыпал махорки, зажег
спичку, настоящую спичку…
Я закурил.

— Мне надо с тобой поговорить, — сказал Шестаков.
— Со мной?

— Да.
Мы отошли за бараки и сели на борт старого забоя. Ноги мои сразу отяжелели, а
Шестаков весело болтал своими новенькими казенными ботинками, от которых слегка
пахло рыбьим жиром. Брюки завернулись и открыли шахматные носки. Я обозревал
шестаковские ноги с истинным восхищением и даже некоторой гордостью — хоть один
человек из нашей камеры не носит портянок. Земля под нами тряслась от глухих
взрывов — это готовили грунт для ночной смены. Маленькие камешки падали у наших
ног, шелестя, серые и незаметные, как птицы.

— Отойдем подальше, — сказал Шестаков.
— Не убьет, не бойся. Носки будут целы.

— Я не о носках, — сказал Шестаков и провел указательным пальцем по горизонту. —
Как ты смотришь на все это?

— Умрем, наверно, — сказал я. Меньше всего мне хотелось думать об этом.
— Ну нет, умирать я не согласен.

— Ну?
— У меня есть карта, — вяло сказал Шестаков. — Я возьму рабочих, тебя возьму и пойду
на Черные Ключи — это пятнадцать километров отсюда. У меня будет пропуск. И мы
уйдем к морю. Согласен?

Он выложил все это равнодушной скороговоркой.