Page 143 - Хождение по мукам. Хмурое утро

крепкое, как из бронзы, улыбающееся лицо, – у Даши тревожно стукало сердце.
– Ты права… Русский человек любит театр… У русского человека особенная такая
ноздря к искусству. Потребность какая-то необыкновенная, жадность… Скажи – полтора
месяца боев, истрепались люди – одна кожа да кости, ведь так и собака сдохнет… При
чем тут еще Шиллер? Сегодня – будто это тебе в Москве премьера в Художественном
театре. А возьми Анисью!.. Ничего не понимаю, – настоящий самородок… Какие
движения, благородство… Какие страсти! Красавица при этом.

Размахивая руками, он опять заслонил свет, Даша сказала:
– Иван, ты можешь не ходить по комнате?..

В голосе ее было давно, давно им не слышанное раздражение: облокотясь о подушку, она
глядела пристально потемневшими глазами. Иван Ильич сразу осекся, подошел к
постели, присел на край. Не скрываясь, струсил.

– Иван, – и она села в постели, – Иван, я давно хотела тебе задать один вопрос. – Она
быстро провела пальцами по глазам. – Это очень трудно, но я не могу больше…

По его лицу она увидела, что он понял – какой будет этот вопрос, и все же она сказала,
потому что тысячу раз повторяла его про себя:

– Иван, ты уже совсем не считаешь меня за женщину?
У него начали подниматься плечи, он пробормотал невнятное, взялся за голову. Даша
пронзительно глядела на него, у нее еще была какая-то надежда… Неужели это
приговор?

– Даша, Даша, так не понимать… Все-таки нужно быть великодушной.
– Великодушной? (Вот он – приговор!..)

– Я тебя, Даша, так люблю… Ты меня можешь ненавидеть… Хотя, в сущности, не знаю –
за что?.. Органически, так сказать, отталкиваться… Это мне очень понятно… Полюбил я
тебя на всю жизнь, тяжело ли мне, легко ли, это – честное слово – не важно… Сердце
мое со мной, так и ты со мной… Живи покойно, будь счастлива…
Даша, слушая, трясла головой, он, морщась, с усилием говорил:

– Почему-то я всегда представлял твои бедные ножки, – сколько они исходили в поисках
счастья, и все напрасно, и все напрасно…

Даша выпростала из-под одеяла голые худенькие ноги, соскочила на земляной пол и,
подбежав, погасила огонек на столе.

Иван Гора, вернувшись с Агриппиной со спектакля, зажег огарок и просматривал
накопившиеся за день разные бумажонки, – такая у него была привычка: прежде чем
лечь спать, привести все в порядок. Агриппина, не снимая шинели и шапки, сидела в
стороне от него, на лавке около двери.

– Ты тоже ничего себе сыграла, – говорил он, зевая и поскребывая шею. – Не расслышал
я, что ты там пропищала, ролишка-то уж очень маленькая… Но – Анисья, Анисья! –
Опустив нос к свечке, усмехаясь, он листал бумажки. – Чересчур она, пожалуй, как это
говорится по-вашему, юбкой вертела – мужика чувствует, это у нее есть… Поберечь ее
нужно, поберечь… А что думаешь – мало таких революция наверх вытянула? В этом все и
дело… На этом все и спланировано, народ не серый, нет… Богатый народ… Воюем-то уж
больно расточительно… Машин бы нам надо… Вот прочти… – Он разгладил один из
листков. – Захватили мы танк голыми руками… Ведь это же варварство… Будь у меня
сын, – я бы ему, сопляку, на груди выжег: помни, не забывай, кому обязан счастьем, чьи
кости в бурьянах белеются…
Агриппина, прислонившись к стене, закрыв глаза, сжав губы, вспоминала самое
жалобное про себя, что могло припомниться… Как Иван Гора лежал ночью в степи, не