Page 145 - Хождение по мукам. Хмурое утро

Только одна левофланговая Десятая армия, согласно приказу главкома, продолжала
двигаться на юг вдоль железнодорожной магистрали, отбрасывая и уничтожая остатки
красновских частей.
Десятая армия шла навстречу своей гибели.

В степь, на полдень, откуда дул сладкий ветер, больно было глядеть, – в лужах, в ручьях,
в вешних озерах пылало солнце. В прозрачном кубовом небе махали крыльями косяки
птиц, с трубными криками плыли клинья журавлей, – провожай их, запрокинув голову,
со ступеньки вагона!.. Куда, вольные? На Украину, в Полесье, на Волынь и – дальше – в
Германию за Рейн, на старые гнезда… Эй, журавли, кланяйтесь добрым людям,
расскажите-ка там, постаивая на красной ноге на крыше, как летели вы над Советской
Россией и видели, что льды на ней разломаны, вешние воды идут через край, такой
весны нигде и никогда не было, – яростной, грозной, беременной…
Даша, Агриппина, Анисья часто собирались теперь на площадке вагона, ошалелые от
солнца и ветра. Эшелон шел на юг, а весна летела навстречу. Бойцы уже ходили в одних
рубахах, расстегивая ворота. Иногда впереди, за горизонтом, постукивало,
погромыхивало, – это передовые части Десятой выбивали из хуторов последние банды
станичников. Без большого труда взята была Великокняжеская. Проехав ее, эшелон
качалинского полка выгрузился на берегу реки Маныча и стал занимать фронт.

Сальские степи, по которым весной Маныч гонит мутные воды поверх камышей,
пустынны и ровны, как застывшая, зазеленевшая пелена моря. Здесь, по Манычу, с
незапамятных времен летели стрелы с берега на берег, рубились азиатские кочевники
со скифами, аланами и готами; отсюда гунны положили всю землю пустой до Северного
Кавказа. Здесь, сидя у войлочных юрт, калмыки слушали древнюю повесть о богатырских
подвигах Манаса. Роскошны были эти степи весной, – напившаяся земля торопилась
покрыться травами и цветами; влажные вечерние зори румянили край неба в стороне
Черного моря; огромные звезды пылали до самого горизонта: из-за Каспия, как
персидский щит, выкатывалось яростное солнце.
Штаб качалинского полка расположился в единственном жилом помещении в этой
пустыне – за изгородью брошенного конского загона, в землянке, крытой камышом.
Противника поблизости не обнаруживалось, армейские разъезды ушли далеко на юг в
сторону Тихорецкой и на запад – к Ростову. Бойцам трудно было растолковать, что
пришли они сюда не рыбу глушить в Маныче гранатами, не тратить дорогие патроны по
уткам на вечерней заре, – предстоит тяжелая борьба: армия брошена в тылы врагу, и
враг этот – не доморощенный и еще не пытанный…

Иван Гора однажды вернулся из штаба дивизии, позвал Ивана Ильича, – молча пошли на
берег, сели над водой, закурили; красное сплющенное солнце опускалось, застилаясь
испарениями земли; кричали лягушки по всему Манычу, – нагло, громко квакали, ухали,
стонали, шипели…

– Икру, сволочи, мечут, – сказал Иван Гора.
– Ну, чего же ты узнал?
– Все то же. Тревога, – все понимают, и ничего нельзя сделать: железный приказ
главкома – наступать на Тихорецкую. Что ты скажешь на это?
– Рассуждать не мое дело, Иван Степанович, мое дело – выполнить приказ.

– Я тебя спрашиваю, что ты сам-то про себя думаешь?
– Что я думаю?.. А ты не собираешься ли меня расстрелять?

– Тьфу ты, чудак… Все вот так вот отвечают… Трусы вы все…
Иван Гора, сдвинув картуз, поскреб голову, потом у него зачесался бок; с берега под
ногами оторвался кусок земли и с мягким всплеском упал в мутные водовороты.
Лягушки орали со сладострастной яростью, будто собирались населить всю землю своим
скользким племенем…