Page 182 - Хождение по мукам. Хмурое утро

19
Прошло два месяца.

Наступление армий генерала Деникина остановить не удалось. Колчак, верховный
правитель России, с последним отчаянным усилием нажимал на Урал. В Прибалтике
горе-злосчастье взгромоздилось на плечи Седьмой Красной армии, отступавшей по
непролазной грязи от генерала Юденича, теряя и Псков, и Лугу, и Гатчину, и генерал
уже отдал приказ по войскам: «Ворваться в Петроград…»

Советская республика была начисто отрезана от хлеба и топлива. Транспорта едва
хватало для перевозки войск и огнеприпасов. Октябрьское небо плакало над русской
землей, над голодными и цепенеющими городами, где жизнь тлела в ожидании еще
более безнадежной зимы, над недымившими заводскими трубами и опустевшими
цехами, откуда рабочие разбрелись по всем фронтам, над кладбищами паровозов и
разбитых вагонов, над стародревней тишиной соломенных деревень, где осталось мало
мужиков, и снова, как в дедовские времена, зажигалась лучина и уже постукивал,
поскрипывал кое-где домодельный ткацкий станок.

В это ненастное время генерал Мамонтов опять, во второй раз, прорвался через красный
фронт и, громя тылы и разрывая все коммуникации, пошел со своим казачьим корпусом
в глубокий рейд.

Над потрепанной картой, подклеенной слюнями, сидели Телегин, Рощин и комиссар
Чесноков, новый человек (недавно присланный в бригаду на место их комиссара,
заболевшего сыпняком), москвич, рабочий, надорвавший здоровье на царской каторге,
истощенный голодом и раньше времени состарившийся. Поглаживая залысый лоб, точно
у него болело над бровью, он в десятый раз перечитывал очередной оперативный приказ
главкома.
Телегин посасывал трубочку. За последнее время он бросил вертеть собачьи ножки и
пристрастился к трубочке, – ее подарил ему Латугин, добыв на разведке у белого
офицера. Она оказалась утехой и успокоительным средством в тяжелые минуты, – а их за
последнее время было хоть отбавляй, – и, если долго ее не чистить, уютно посвистывала,
вроде как самовар на столе в ненастный вечер.
Вадим Петрович, которому с первого взгляда была ясна вся бесперспективная истерика
приказа, ждал, когда комиссар кончит свои размышления над этим штабным
сочинением; откинувшись к бревенчатой стене, он зло мерцал глазами из-за
полуприкрытых век.

Сидели они на хуторе, где расположился полевой штаб бригады, верстах в десяти от
фронта. В обоих полках, которые в августе принял Телегин, за два месяца не осталось и
трех сотен бойцов, – присылаемые пополнения трудно было назвать бойцами. Главное
командование формировало их наспех, преимущественно из дезертиров, вылавливая
«зеленых» по городам и деревням, куда они теперь стали подаваться, глядя на осенние
дожди. Без обработки и подготовки их кое-как спихивали в маршевые роты и везли на
фронт, где они должны были выполнять боевые задания, четко осуществимые только в
движении красного карандаша по трехверстной карте в торжественно тихом кабинете
главкома.
– Не понимаю, – сказал комиссар Чесноков и посмотрел на листочек с обратной стороны,
хотя там ничего не стояло. – Общего смысла не понимаю…
Рощин ответил:

– И понимать нечего: академический приказ по фронту. Главком скушал за завтраком
парочку яичек, чашку какао, закурил хорошую папиросу, подошел к карте. Начальник
штаба, только того и ожидая, чтобы в одно прекрасное утро, как сон, миновало
проклятое наваждение, вытаскивает двумя пальцами красный флажок, изображающий
123-й полк нашей бригады, – по сводкам отдела кадров в две тысячи семьсот штыков, – и
перекалывает его изящно на сто верст южнее: «Таким образом, заняв деревню
Дерьмовку, мы создаем фланговую угрозу противнику…» Берет другой флажок,