Page 193 - Хождение по мукам. Хмурое утро

приказа… Нам приказано было идти на юг, в Сальские степи, на Маныч, где едва не
сложила головы Десятая армия, – мы поднялись на север. Вместо левого берега –
оказались на правом берегу Дона. Вместо чем уходить от донской конницы, – вцепились
ей в хвост. Нехорошо, не годится!.. А что до нашего простого разумения, так наши
головы – мужицкие, казацкие, не должно у нас быть своего разумения, – на то в штабе у
главкома имеются просвещенные, светлые головы… Вот мы и шли, а приказы главкома
шли за нами, – я их не брал, не читал: прочтешь, и шашка, пожалуй, из руки вывалится…
Все-таки хочешь не хочешь, а приказ догнал меня… Приказ без длинных слов… – Он
развернул телеграфную ленту так, чтобы она не перекручивалась, и прочел: – «Комкору
Конного Буденному… Последние данные разведки указывают на движение
неприятельской конницы из района Воронежа на север. Приказываю комкору Конного
Буденному разбить эту конницу противника…» Вот и все, коротко и ясно. Значит –
правильно разумели наши головы… Приказ подписан председателем Реввоенсовета
Южного фронта Сталиным в ставке главного командования, в Серпухове.

Катя вернулась в Москву, в тот самый Староконюшенный переулок на Арбате, в
особнячок с мезонином (куда в начале войны Николай Иванович Смоковников переехал
вместе с Дашей из Петербурга и куда из Парижа вернулась Катя), в ту самую комнату,
где в печальный день похорон Николая Ивановича так безнадежно сгустилось уныние
над Катиной жизнью. Тогда, прикрывшись на постели шубкой, она не захотела больше
жить… Повздыхав, вылезла из-под шубки и пошла в столовую, чтобы принести немножко
воды – запить морфий, и в сумерках неожиданно увидела свою вторую жизнь: Вадим
Петрович сидел и ждал ее…

И вот и этот второй круг ее жизни, – напряженный, любовный, мучительный, –
завершился. Позади остался долгий, долгий путь невозвратимых потерь. Особенно остро
почувствовала это Катя, когда – в середине июля – шла с узелком с Киевского вокзала…
В обмелевшей Москве-реке плескались маленькие дети, и голоса их пронзительно
грустно звучали в тишине, да на берегу, на чахлой траве, сидел старый человек с
удочкой; выйдя на Садовую, где по всему бульвару исчезли изгороди и решетки, Катя
поразилась тишине, – только шелестели огромные липы, важно прикрывая зеленой
тенью своей опустевшие особнячки; на когда-то многолюдном Арбате – ни трамваев, ни
извозчиков, лишь редкий прохожий, повесив голову, переходил ржавые рельсы. Катя
дошла до Староконюшенного, свернула по нему и, наконец, увидела свой дом, – у нее
ослабли ноги. Она долго стояла на противоположной стороне тротуара. В воспоминаниях
этот особнячок представлялся ей прекрасным, золотистого цвета, с плоскими белыми
колонками, с чистыми окнами, занавешенными шторами… Там жили тени Кати, Вадима
Петровича, Даши… Разве может без следа исчезнуть то, что было? Разве жизнь
уносится, как сновидение в лежащей на подушке голове, и, поманив бесплодным
обманом, истаивает после вздоха пробуждения? Нет, нет, в минувших днях где-то так и
застыли в нежданной радости – Катя, уронившая на ковер склянку с морфием и без сил
повисшая на закаменевших руках Вадима Петровича, и он, шепчущий ей слова любви,
весь точно обуглившийся от волнения. Это не было сном, это не исчезло, это и сейчас
там – за черными окнами. И там же их первая ночь, без сна, в молчаливых и глубоких,
как страдание, поцелуях и в повторении все тех же и все новых слов изумления оттого,
что это – единственное на земле чудо, соединившее так тесно сплетенными смуглыми
сильными и белыми хрупкими руками – самое нежное и самое мужественное…
Особнячок стоял кривенький, убогий, весь облупленный, и никаких на нем не было
белых полуколонок. Катя их выдумала. Два крайних окна в первом этаже закрыты
изнутри газетными листами, остальные так забрызганы сухими лепешками грязи, что
ясно: там никто не живет… В мезонине, где была Дашина спальня, выбиты все стекла.

Катя перешла улицу и постучала в парадную дверь, на которой коричневая краска
отлуплялась целыми стружками. Катя долго постукивала, покуда не заметила, что
вместо дверной ручки – дыра, забитая пылью. Тогда она вспомнила, что на черный ход
нужно пройти с переулка. Калитка была открыта, и от нее через дворик, заросший
травой, вела едва заметная тропинка. Значит, здесь все-таки жили.

Катя постучала в кухонную дверь. Немного спустя дверь открыл маленький человек,
бледный, как бумага, блондин, в очках, с большой всклокоченной головой:

– Я же кричу вам, что дверь не заперта. Что вам нужно?