Page 35 - Хождение по мукам. Хмурое утро

схватился в обнимку с дюжим хорунжим, – новгородец с донцом, – стащил его с коня,
опрокинул и закостенел на нем. Другие из команды, стоя за прикрытием орудия,
стреляли из карабинов. Телегин замедленно-спокойно, как всегда у него бывало в таких
происшествиях (переживания начинались потом уже, задним числом), нажимал гашетку
револьвера, закрытого на предохранитель. Схватка была коротка, четверо казаков
осталось лежать на бугре, двое, спешенных, побежали было и упали под выстрелами.
Последняя атака отхлынула так же, как прежние в этот день. Не удалось прорвать
красный фронт, – лишь в одном, самом уязвимом месте цепи пластунов глубоко
вклинились между двумя красными дивизиями. Наступал вечер. Раскалились жерла
пушек, примахались кони, отупела злоба у конницы, и пехоту все труднее стало
поднимать из-за прикрытий. Бой окончился, затихали выстрелы на опустевшей равнине,
где лишь ползали санитары, подбирая раненых.

На батареи и в окопы потянулись бочки с водой и телеги с хлебом и арбузами, – на
обратном пути они захватывали раненых. Потери во всех частях Десятой армии были
ужасающие. Но страшнее потерь было то, что за этот день пришлось израсходовать все
резервы, – город ничего уже больше дать не мог.
В классный вагон, стоявший позади станции Воропоново, вернулся командарм. Он
медленно слез с коня, взглянул на подошедших к нему начальника артиллерии армии –
того рослого, румяного, бородатого человека, приезжавшего разговаривать с
интеллигенцией на телегинскую батарею, – на взбудораженного, похожего на студента,
вернувшегося с баррикад начальника бронепоездов Алябьева. Оба товарища ответили
ему на взгляд улыбками: они рады были его возвращению с передовых линий, где
командарму пришлось несколько раз в этот день участвовать в штыковых атаках. Бекеша
его была прострелена, и ложе карабина, висевшего на плече, раздроблено.
Командарм пошел в салон-вагон и там попросил воды. Он выпил несколько кружек и
попросил папиросу. Закурил, – сухие глаза его затуманились, он положил папиросу на
край стола, придвинул к себе листки сводок и наклонился над ними. Да… Потери
тяжелы, чрезмерно тяжелы, и огнеприпасов на завтра оставалось мало, отчаянно мало.
Он развернул карту, и все трое нагнулись над ней. Командарм медленно повел огрызком
карандаша линию, – она лишь кое-где изломилась за этот день, но незначительно, а под
Сарептой далеко даже загнулась к белым; но на том участке, где вчера произошла
неприятность с крестьянскими полками, линия фронта круто поворачивала к Царицыну.
Все медленнее двигался карандаш командарма. «А ну-ка, – сказал он, – проверим еще…»
Сводки были точны. Карандаш остановился в семи верстах от Царицына, как раз по
руслу оврага, и так же круто повернул обратно, к западу. Получался клин. Командарм
бросил карандаш на карту и тылом ладони ударил по этому клину:

– Это все решает.
Начальник артиллерии, насупясь в бороду и отведя глаза, сказал упрямо:

– Берусь сгрызть этот клин, подкинь за ночь снарядов.

Начальник бронепоездов сказал:
– Настроение в частях боевое: поедят, поспят часок-другой, – выдержим.
– Выдержать мало, – ответил командарм, – надо разбить, а линия фронта для этого
неблагоприятна. Скажи, паровоз прицеплен? Ладно, я еду… – Он сидел еще с минуту,
скованный усталостью, поднялся и обнял за плечи товарищей: – Hу, счастливо…

Начальник артиллерии и начальник бронепоездов вернулись на наблюдательный пункт,
на одиноко торчащую железнодорожную водокачку, которую весь день усиленно
обстреливали с земли и воздуха. Поднявшись наверх, где помещались телефоны, они
нашли принесенный им ужин: два ломтя черствого хлеба и на двоих половину
недозрелого арбуза. Начальник артиллерии был человек полнокровный и
жизнерадостный, и такой скудный рацион его огорчил.

– Дрянь арбуз, – говорил он, стоя у отверстия, проломанного в кирпичной стене, – если