Page 40 - Хождение по мукам. Хмурое утро

8
Даша сидела на дворике, на ящике с надписью «медикаменты»; она опустила на колени
руки, только что вымытые и красные от студеной воды, и, закрыв глаза, подставляла
лицо октябрьскому солнцу. На голой акации, там, где кончалась тень от крыши,
топорщились перьями, чистились, хвастались друг перед другом воробьи с набитыми
зобами. Они только что были на улице, где перед белым одноэтажным особняком
валялось сколько угодно просыпанного овса и конского навоза. Их спугнули
подъехавшие телеги, и воробьи перелетели на березу. Птичье щебетанье казалось Даше
невыразимо приятной музыкой на тему: живем во что бы то ни стало.
Она была в белом халате, испачканном кровью, в косынке, туго повязанной по самые
брови. В городе больше не дребезжали стекла от канонады, не слышалось глухих
взрывов аэропланных бомб. Ужас этих двух дней закончился воробьиным щебетаньем.
Если глубоко вдуматься, – так это было даже и обидно: пренебрежение этой летучей
твари с набитыми зобами к человеку… Чик-чирик, мал воробей, да умен, – навозцу
поклевал, через воробьиху с веточки на веточку попрыгал, пискнул вслед уходящему
солнышку, и – спать до зари, вот и вся мудрость жизни…
Даша слышала, как за воротами остановились телеги… Привезли новых раненых,
вносили их в особняк. От усталости она не могла даже разлепить веки, просвечивающие
розовым светом. Когда надо будет – доктор позовет… Этот доктор – милый человек:
грубовато покрикивает и ласково посматривает… «Сию минуту, – сказал, – марш на двор,
Дарья Дмитриевна, вы никуда не годитесь, присядьте там где-нибудь, – разбужу, когда
нужно…» Сколько все-таки чудных людей на свете! Даша подумала – было бы хорошо,
если бы он вышел покурить и она рассказала бы ему свои наблюдения над воробьями, –
чрезвычайно глубокомысленные, как ей казалось… А что же тут плохого, если она
нравится доктору?.. Даша вздохнула, и еще раз вздохнула, уже тяжело… Все можно
вынести, даже немыслимое, если встречаешь ласковый взгляд… Пускай мимолетный, –
навстречу ему поднимаются душевные силы, вера в себя. Вот и снова жив человек… Эх,
воробьишки, вам этого не понять!..

Вместо доктора вылез из подвала, где помещалась кухня, гражданин с желтоватым
нервным лицом и трагическими глазами. Он был одет в пальто ведомства народного
просвещения, но уже на этот раз не подпоясанное веревкой. Поднявшись на несколько
ступеней кирпичной лестницы, он вытянул тонкую шею, прислушиваясь. Но только
щебетали воробьи.

– Ужасно! – сказал он. – Какой кошмар! Бред!
Он зажал уши ладонями и тотчас отнял их. Низкое солнце сбоку освещало его лицо с
тонким хрящеватым носом и припухлыми губами.
– Этому нет конца, боже мой!.. У вас когда-нибудь был звуковой бред? – неожиданно
спросил он Дашу. – Простите, мы незнакомы, но я вас знаю… Я вас встречал до войны, в
Петербурге, на «Философских вечерах»… Вы были моложе, но сейчас вы красивее,
значительнее… Звуковой бред начинается с отдаленной лавины, она еще беззвучна, но
близится с ужасающей быстротой. Нарастает разноголосый гул, какого нет в природе.
Он наполняет мозг, уши. Вы сознаете, что ничего нет в реальности, но этот шум – в вас…
Вся душа напряжена, кажется: еще немного – и вы больше не выдержите этих
иерихонских труб… Вы теряете сознание, вас это спасает… Я спрашиваю – когда конец?
Он стоял перед Дашей против солнца, перебирал тонкими пальцами и хрустел ими.

– Я должен где-то накопать глины, замесить ее и починить печь, потому что нас
выселили в подвал, как нетрудовой элемент… Мой отец всю жизнь прослужил
директором гимназии и построил этот дом на свои сбережения… Вот вы это им и
скажите… В подвале валяются обгорелые кирпичи; два окошка на тротуар – такие
пыльные, что не пропускают света. Мои книги свалены в углу… У моей матушки
миокардит, ей пятьдесят пять лет, у моей сестры от малярии – паралич ног. Надвигается
зима… О боже мой!
Даша подумала, что он, как душа Сахара в «Синей птице» из Художественного театра,
сейчас отломает себе все десять пальцев.