Page 41 - Хождение по мукам. Хмурое утро

– Кто не работает, тот не ест!.. Окончить историко-филологический факультет, почти
закончить диссертацию… Три года преподавать в женской гимназии, в этом роковом
городе, в этой безнадежной дыре, где я скован по рукам и ногам болезнью матери и
сестры… И – финал всей жизни: кто не работает, тот не ест! Мне суют в руки лопату,
насильственно гонят рыть окопы и грозят, чтобы я поклонялся революции. Насилию над
свободой!.. Торжеству мозолей!.. Надругательству над наукой!.. Я не дворянин, не
буржуй, я не черносотенец. Я ношу на себе шрам от удара камнем во время
студенческой демонстрации… Но я не желаю поклоняться революции, которая загнала
меня в подвал… Я не для того изощрял свой мозг, чтобы из подвала через пыльное
окошко глядеть на ноги победителей, топающие по тротуару… И я не имею права
насильственно прекратить свою жизнь, – у меня сестра и мать… Даже в мечтах мне
некуда уйти, некуда скрыться… «Унесем зажженные светы!..» Их некуда уносить, на
земле не осталось больше уединенных пещер…

Он проговаривал все это необыкновенно быстро, глаза его блуждали. Даша слушала его,
не удивляясь и не сочувствуя, как будто этот выскочивший из полуподвальной кухни
нервный человек был таким же необходимым завершением ужаса этих дней – грохота,
пожаров, стонов раненых.
– Что вас привело к ним? – неожиданно бытовым, ворчливым голосом спросил он. –
Недомыслие? Страх? Голод? Так знайте же – я следил за вами эти два дня, я вспоминал,
как в Петербурге на «Философских вечерах» безмолвно любовался вами, не смея
подойти и познакомиться… Вы – почти блоковская незнакомка… (Даша сейчас же
подумала: «Почему – почти?») Царевна, вышивающая золотые заставки, – в грязном
халате, с красными руками, таскает раненых… Ужас, ужас!.. Вот – лицо революции…

Даша вдруг так рассердилась, что, поджав губы, ни слова не ответив этому желто-
бледному неврастенику, пошла в дом, где после свежести двора в лицо ей тяжело пахнул
запах йодоформа и страдающего человеческого тела.

В каждой комнате лежали раненые на тесно установленных койках из неструганых
досок. В операционной, где – до выселения – учитель женской гимназии писал свою
диссертацию, она нашла доктора. Он вытирал полотенцем оголенные выше локтя
волосатые руки и, увидев Дашу, подмигнул ей карим глазом:

– Ну как, успели посопеть носиком? А у меня тут была интересная операция: отрезал
парню аршин пять тонких кишок и через месяц буду с ним пить водку. Тут еще привезли
одного командира, тяжелый случай шока… Впрыснул камфару, сердце работает, но сам
пока без сознания… Последите за пульсом, если начнет падать, сделайте еще одну
инъекцию…

Перекинув полотенце через плечо, он подвел Дашу к дощатой койке. На ней навзничь
лежал Иван Ильич Телегин. Глаза его были с усилием зажмурены, точно в них бил
ослепительный свет. Растянутые губы сжаты. Левую руку его, лежавшую на груди,
доктор взял, попробовал пульс, мягко встряхнул:
– Видите, а была стиснута, как судорогой… Шок, я вам скажу, дает иногда
любопытнейшую картину… Штучка мало изученная… Тут такая же механика, как
родимчик у младенцев… Центральная нервная система не успевает выставить защиту
против неожиданного нападения…

Доктор оборвал на полуслове, потому что, хотя и в слабой степени, сам получил
неожиданный шок… Дарья Дмитриевна мягко опустилась на колени перед койкой и всем
лицом прижалась к брошенной доктором руке этого командира…