Page 58 - Один день Ивана Денисовича

– Ну, ладно, – согласился Шухов, – ты мне стаканчик набей, я закурю, может, и второй
возьму.

Он потому сказал набей, что тот внатруску насыпает.
Достал латыш из-под подушки еще другой кисет, круглей первого, и стаканчик свой из
тумбочки вынул. Стаканчик хотя пластмассовый, но Шуховым меренный, граненому
равен. Сыплет.
– Да ты ж пригнетай, пригнетай! – Шухов ему и пальцем тычет сам.

– Я сам знай! – сердито отрывает латыш стакан и сам пригнетает, но мягче. И опять
сыплет.

А Шухов тем временем телогрейку расстегнул и нащупал изнутри в подкладочной вате
ему одному ощутимую бумажку. И двумя руками переталкивая, переталкивая ее по вате,
гонит к дырочке маленькой, совсем в другом месте прорванной и двумя ниточками чуть
зашитой. Подогнав к той дырочке, он нитки ногтями оторвал, бумажку еще вдвое по
длине сложил (уж и без того она длинновато сложена) и через дырочку вынул. Два
рубля. Старенькие, не хрустящие.
А в комнате орут:

– Пожале-ет вас батька усатый! Он брату родному не поверит, не то что вам, лопухам!
Чем в каторжном лагере хорошо – свободы здесь от пуза. В усть-ижменском скажешь
шепотком, что на воле спичек нет, тебя садят, новую десятку клепают. А здесь кричи с
верхних нар что хошь – стукачи того не доносят, оперы рукой махнули.

Только некогда здесь много толковать…
– Эх, внатруску кладешь, – пожаловался Шухов.

– Ну, на, на! – добавил тот щепоть сверху.
Шухов вытянул из нутряного карманчика свой кисет и перевалил туда самосад из
стакана.
– Ладно, – решился он, не желая первую сладкую папиросу курить на бегу. – Набивай уж
второй.

Еще попрепиравшись, пересыпал он себе и второй стакан, отдал два рубля, кивнул
латышу и ушел.

А на двор выйдя, сразу опять бегом и бегом к себе. Чтобы Цезаря не пропустить, как тот
с посылкой вернется.

Но Цезарь уже сидел у себя на нижней койке и гужевался над посылкой. Что он принес,
разложено было у него по койке и по тумбочке, но только свет туда не падал прямой от
лампы, а шуховским же верхним щитом перегораживался, и было там темновато.

Шухов нагнулся, вступил между койками кавторанга и Цезаря и протянул руку с
вечерней пайкой.

– Ваш хлеб, Цезарь Маркович.
Он не сказал: «Ну, получили?» – потому, что это был бы намек, что он очередь занимал и
теперь имеет право на долю. Он и так знал, что имеет. Но он не был шакал даже после
восьми лет общих работ – и чем дальше, тем крепче утверждался.

Однако глазам своим он приказать не мог. Его глаза, ястребиные глаза лагерника,
обежали, проскользнули вмиг по разложенной на койке и на тумбочке цезаревской
посылке, и, хотя бумажки были недоразвернуты, мешочки иные закрыты, – этим
быстрым взглядом и подтверждающим нюхом Шухов невольно разведал, что Цезарь
получил колбасу, сгущенное молоко, толстую копченую рыбу, сало, сухарики с запахом,
печенье еще с другим запахом, сахар пиленый килограмма два и еще, похоже, сливочное
масло, потом сигареты, табак трубочный, и еще, еще что-то.