Page 57 - Один день Ивана Денисовича

и засунув в валенок, нахлобучил он шапку, встал, взял пайки, свою и Цезареву, и вышел.
Выход из столовой был через другое крыльцо, и там еще двое дневальных стояло,
которые только и знали, что скинуть крючок, выпустить людей и опять крючок накинуть.
Вышел Шухов с брюхом набитым, собой довольный, и решил так, что хотя отбой будет
скоро, а сбегать-таки к латышу. И, не занося хлеба в девятый, он шажисто погнал в
сторону седьмого барака.
Месяц стоял куда высоко и как вырезанный на небе, чистый, белый. Небо все было
чистое. И звезды кой-где – самые яркие. Но на небо смотреть еще меньше было у Шухова
времени. Одно понимал он – что мороз не отпускает. Кто от вольных слышал,
передавали: к вечеру ждут тридцать градусов, к утру – до сорока.
Слыхать было очень издали: где-то трактор гудел в поселке, а в стороне шоссе
экскаватор повизгивал. И от каждой пары валенок, кто в лагере где шел или перебегал, –
скрип.
А ветру не было.

Самосад должен был Шухов купить, как и покупал раньше, – рубль стакан, хотя на воле
такой стакан стоил три рубля, а по сорту и дороже. В каторжном лагере все цены были
свои, ни на что не похожие, потому что денег здесь нельзя было держать, мало у кого
они были и очень были дороги. За работу в этом лагере не платили ни копья (в Усть-
Ижме хоть тридцать рублей в месяц Шухов получал). А если кому родственники
присылали по почте, тех денег не давали все равно, а зачисляли на лицевой счет. С
лицевого счету в месяц раз можно было в ларьке покупать мыло туалетное, гнилые
пряники, сигареты «Прима». Нравится товар, не нравится – а на сколько заявление
начальнику написал, на столько и накупай. Не купишь – все равно деньги пропали, уж
они списаны.

К Шухову деньги приходили только от частной работы: тапочки сошьешь из тряпок
давальца – два рубля, телогрейку вылатаешь – тоже по уговору.
Седьмой барак не такой, как девятый, не из двух больших половин. В седьмом бараке
коридор длинный, из него десять дверей, в каждой комнате бригада, натыкано по семь
вагонок в комнату. Ну, еще кабина под парашной, да старшего барака кабина. Да
художники живут в кабине.
Зашел Шухов в ту комнату, где его латыш. Лежит латыш на нижних нарах, ноги наверх
поставил, на откосину, и с соседом по-латышски горгочет.

Подсел к нему Шухов. Здравствуйте, мол. Здравствуйте, тот ног не спускает. А комната
маленькая, все сразу прислушиваются – кто пришел, зачем пришел. Оба они это
понимают, и поэтому Шухов сидит и тянет: ну, как живете, мол? Да ничего. Холодно
сегодня. Да.

Дождался Шухов, что все опять свое заговорили (про войну в Корее спорят: оттого-де,
что китайцы вступились, так будет мировая война или нет), наклонился к латышу:

– Самосад есть?
– Есть.

– Покажи.
Латыш ноги с откосины снял, спустил их в проход, приподнялся. Жила этот латыш,
стакан как накладывает – всегда трусится, боится на одну закурку больше положить.

Показал Шухову кисет, вздержку раздвинул.

Взял Шухов щепотку на ладонь, видит: тот самый, что и прошлый раз, буроватый и резки
той же. К носу поднес, понюхал – он. А латышу сказал:
– Вроде не тот.

– Тот! Тот! – рассердился латыш. – У меня другой сорт нет никогда, всегда один.