Page 59 - Один день Ивана Денисовича

И все это понял он за то короткое время, что сказал:
– Ваш хлеб, Цезарь Маркович.

А Цезарь, взбудораженный, взъерошенный, словно пьяный (продуктовую посылку
получив, и всякий таким становится) махнул на хлеб рукой:

– Возьми его себе, Иван Денисыч!
Баланда да еще хлеба двести грамм – это был полный ужин и уж, конечно, полная доля
Шухова от Цезаревой посылки.
И Шухов сразу, как отрезавши, не стал больше ждать для себя ничего из разложенных
Цезарем угощений. Хуже нет, как брюхо растравишь, да попусту.
Вот хлеба четыреста, да двести, да в матрасе не меньше двести. И хватит. Двести сейчас
нажать, завтра утром пятьсот пятьдесят улупить, четыреста взять на работу – житуха! А
те, в матрасе, пусть еще полежат. Хорошо, что Шухов обоспел, зашил – из тумбочки, вон,
в 75-й уперли -спрашивай теперь с Верховного Совета!

Иные так разумеют: посылочник – тугой мешок, с посылочника рви! А разобраться, как
приходит у него легко, так и уходит легко. Бывает, перед передачей и посылочники-те
рады лишнюю кашу выслужить. И стреляют докурить. Надзирателю, бригадиру, – а
придурку посылочному как не дать? Да он другой раз твою посылку так затурсует, ее
неделю в списках не будет. А каптеру в камеру хранения, кому продукты те все сдаются,
куда вот завтра перед разводом Цезарь в мешке посылку понесет (и от воров, и от
шмонов, и начальник так велит), – тому каптеру, если не дашь хорошо, так он у тебя по
крошкам больше ущиплет. Целый день там сидит, крыса, с чужими продуктами
запершись, проверь его! А за услуги, вот как Шухову? А банщику, чтоб ему отдельное
белье порядочное подкидывал, – сколько ни то, а дать надо? А парикмахеру, который его
с бумажкой бреет (то есть бритву о бумажку вытирает, не об колено твое же голое) –
много не много, а три-четыре сигаретки тоже дать? А в КВЧ, чтоб ему письма отдельно
откладывали, не затеривали? А захочешь денек закосить, в зоне на боку полежать, –
доктору поднести надо. А соседу, кто с тобой за одной тумбочкой питается, как
кавторанг с Цезарем, – как же не дать? Ведь он каждый кусок твой считает, тут и
бессовестный не ужмется, даст.

Так что пусть завидует, кому в чужих руках всегда редька толще, а Шухов понимает
жизнь и на чужое добро брюха не распяливает.

Тем временем он разулся, залез к себе наверх, достал ножовки кусок из рукавички,
осмотрел и решил с завтрева искать камешек хороший и на том камешке затачивать
ножовку в сапожный нож. Дня за четыре, если и утром и вечером посидеть, славный
можно будет ножичек сделать, с кривеньким острым лезом.
А пока, и до утра даже, ножовочку надо припрятать. В своем же щите под поперечную
связку загнать. И пока внизу кавторанга нет, значит, сору в лицо ему не насыплешь,
отвернул Шухов с изголовья свой тяжелый матрас, набитый не стружками, а опилками, –
и стал прятать ножовку.

Видели то соседи его по верху: Алешка-баптист, а через проход, на соседней вагонке –
два брата-эстонца. Но от них Шухов не опасался.

Прошел по бараку Фетюков, всхлипывая. Сгорбился. У губы кровь размазана. Опять,
значит, побили его там за миски. Ни на кого не глядя и слез своих не скрывая, прошел
мимо всей бригады, залез наверх, уткнулся в матрас.
Разобраться, так жаль его. Срока ему не дожить. Не умеет он себя поставить.
Тут и кавторанг появился, веселый, принес в котелке чаю особой заварки. В бараке стоят
две бочки с чаем, но что то за чай? Только что тепел да подкрашен, а сам бурда, и запах
у него от бочки – древесиной пропаренной и прелью. Это чай для простых работяг. Ну, а
Буйновский, значит, взял у Цезаря настоящего чаю горстку, бросил в котелок, да сбегал
в кипятильник. Довольный такой, внизу за тумбочку устраивается.
– Чуть пальцев не ожег под струей! – хвастает.