Page 16 - Конармия

газету «Красный кавалерист».

Путь в Броды

Я скорблю о пчелах. Они истерзаны враждующими армиями. На Волыни нет больше
пчел.
Мы осквернили ульи. Мы морили их серой и взрывали порохом. Чадившее тряпье
издавало зловонье в священных республиках пчел. Умирая, они летали медленно и жужжали
чуть слышно. Лишенные хлеба, мы саблями добывали мед. На Волыни нет больше пчел.
Летопись будничных злодеяний теснит меня неутомимо, как порок сердца. Вчера был
день первого побоища под Бродами. Заблудившись на голубой земле, мы не подозревали об
этом — ни я, ни Афонька Бида, мой друг. Лошади получили с утра зерно. Рожь была высока,
солнце было прекрасно, и душа, не заслужившая этих сияющих и улетающих небес, жаждала
неторопливых болей.
— За пчелу и ее душевность рассказывают бабы по станицах, — начал взводный, мой
друг, — рассказывают всяко. Обидели люди Христа или не было такой обиды, — об этом все
прочие дознаются по происшествии времени. Но вот, — рассказывают бабы по станицах, —
скучает Христос на кресте. И подлетает к Христу всякая мошка, чтобы его тиранить! И он
глядит на нее глазами и падает духом. Но только неисчислимой мошке не видно евоных глаз.
И то же самое летает вокруг Христа пчела. «Бей его, — кричит мошка пчеле, — бей его на
наш ответ!..» — «Не умею, — говорит пчела, поднимая крылья над Христом, — не умею, он
плотницкого классу…» Пчелу понимать надо, — заключает Афонька, мой взводный. —
Нехай пчела перетерпит. И для нее небось ковыряемся…
И, махнув руками, Афонька затянул песню. Это была песня о соловом жеребчике.
Восемь казаков — Афонькин взвод — стали ему подпевать.
— Соловый жеребчик, по имени Джигит, принадлежал подъесаулу, упившемуся водкой
в день усекновения главы. — Так пел Афонька, вытягивая голос, как струну, и засыпая. —
Джигит был верный конь, а подъесаул по праздникам не знал предела своим желаниям. Было
пять штофов в день усекновения главы. После четвертого подъесаул сел на коня и стал
править в небо. Подъем был долог, но Джигит был верный конь. Они приехали на небо, и
подъесаул хватился пятого штофа. Но он был оставлен на земле — последний штоф. Тогда
подъесаул заплакал о тщете своих усилий. Он плакал, и Джигит прядал ушами, глядя на
хозяина…
Так пел Афонька, звеня и засыпая. Песня плыла, как дым. И мы двигались навстречу
закату. Его кипящие реки стекали по расшитым полотенцам крестьянских полей. Тишина
розовела. Земля лежала, как кошачья спина, поросшая мерцающим мехом хлебов. На
пригорке сутулилась мазаная деревушка Клекотов. За перевалом нас ждало видение
мертвенных и зубчатых Брод. Но у Клекотова нам в лицо звучно лопнул выстрел. Из-за хаты
выглянули два польских солдата. Их кони были привязаны к столбам. На пригорок деловито
въезжала легкая батарея неприятеля. Пули нитями протянулись по дороге.
— Ходу! — сказал Афонька.
И мы бежали.
О Броды! Мумии твоих раздавленных страстей дышали на меня непреоборимым ядом.
Я ощущал уже смертельный холод глазниц, налитых стынувшей слезой. И вот —
трясущийся галоп уносит меня от выщербленного камня твоих синагог…

Учение о тачанке

Мне прислали из штаба кучера, или, как принято у нас говорить, повозочного. Фамилия
его Грищук. Ему тридцать девять лет.
Пробыл он пять лет в германском плену, несколько месяцев тому назад бежал, прошел
Литву, северо-запад России, достиг Волыни и в Белеве был пойман самой безмозглой в мире