Page 17 - Конармия

мобилизационной комиссией и водворен на военную службу. До Кременецкого уезда, откуда
Грищук родом, ему осталось пятьдесят верст. В Кременецком уезде у него жена и дети. Он
не был дома пять лет и два месяца. Мобилизационная комиссия сделала его моим
повозочным, и я перестал быть парием среди казаков.
Я — обладатель тачанки и кучера в ней. Тачанка! Это слово сделалось основой
треугольника, на котором зиждется наш обычай: рубить — тачанка — кровь…
Поповская, заседательская ординарнейшая бричка по капризу гражданской распри
вошла в случай, сделалась грозным и подвижным боевым средством, создала новую
стратегию и новую тактику, исказила привычное лицо войны, родила героев и гениев от
тачанки. Таков Махно, сделавший тачанку осью своей таинственной и лукавой стратегии,
упразднивший пехоту, артиллерию и даже конницу и взамен этих неуклюжих громад
привинтивший к бричкам триста пулеметов. Таков Махно, многообразный, как природа.
Возы с сеном, построившись в боевом порядке, овладевают городами. Свадебный кортеж,
подъезжая к волостному исполкому, открывает сосредоточенный огонь, и чахлый попик,
развеяв над собою черное знамя анархии, требует от властей выдачи буржуев, выдачи
пролетариев, вина и музыки.
Армия из тачанок обладает неслыханной маневренной способностью.
Буденный показал это не хуже Махно. Рубить эту армию трудно, выловить —
немыслимо. Пулемет, закопанный под скирдой, тачанка, отведенная в крестьянскую
клуню, — они перестают быть боевыми единицами. Эти схоронившиеся точки,
предполагаемые, но не ощутимые слагаемые, дают в сумме строение недавнего украинского
села — свирепого, мятежного и корыстолюбивого. Такую армию, с растыканной по углам
амуницией, Махно в один час приводит в боевое состояние; еще меньше времени требуется,
чтобы демобилизовать ее.
У нас, в регулярной коннице Буденного, тачанка не властвует столь исключительно.
Однако все наши пулеметные команды разъезжают только на бричках. Казачья выдумка
различает два вида тачанок: колонистскую и заседательскую. Да это и не выдумка, а
разделение, истинно существующее.
На заседательских бричках, на этих расхлябанных, без любви и изобретательности
сделанных возках, тряслось по кубанским пшеничным степям убогое красноносое
чиновничество, невыспавшаяся кучка людей, спешивших на вскрытия и на следствия, а
колонистские тачанки пришли к нам из самарских и уральских, приволжских урочищ, из
тучных немецких колоний. На дубовых просторных спинках колонистской тачанки
рассыпана домовитая живопись — пухлые гирлянды розовых немецких цветов. Крепкие
днища окованы железом. Ход поставлен на незабываемые рессоры. Жар многих поколений
чувствую я в этих рессорах, бьющихся теперь по развороченному волынскому шляху.
Я испытываю восторг первого обладания. Каждый день после обеда мы запрягаем.
Грищук выводит из конюшни лошадей. Они поправляются день ото дня. Я нахожу уже с
гордой радостью тусклый блеск на их начищенных боках. Мы растираем коням припухшие
ноги, стрижем гривы, накидываем на спины казацкую упряжь — запутанную ссохшуюся
сеть из тонких ремней — и выезжаем со двора рысью. Грищук боком сидит на козлах; мое
сиденье устлано цветистым рядном и сеном, пахнущим духами и безмятежностью. Высокие
колеса скрипят в зернистом белом песке. Квадраты цветущего мака раскрашивают землю,
разрушенные костелы светятся на пригорках. Высоко над дорогой, в разбитой ядром нише
стоит коричневая статуя святой Урсулы с обнаженными круглыми руками. И узкие древние
буквы вяжут неровную цепь на почерневшем золоте фронтона… «Во славу Иисуса и его
божественной матери…»
Безжизненные еврейские местечки лепятся у подножия панских фольварков. На
кирпичных заборах мерцает вещий павлин, бесстрастное видение в голубых просторах.
Прикрытая раскидистыми хибарками, присела к нищей земле синагога, безглазая, щербатая,
круглая, как хасидская шляпа. Узкоплечие евреи грустно торчат на перекрестках. И в памяти
зажигается образ южных евреев, жовиальных, пузатых, пузырящихся, как дешевое вино.