Page 9 - Конармия

постели… Тего чловека забиют людове…
— После ужина, — упавшим голосом шелестит Аполек, — после ужина, если пану
писарю будет угодно…
Мне угодно. Зажженный началом Аполековой истории, я расхаживаю по кухне и жду
заветного часа. А за окном стоит ночь, как черная колонна. За окном окоченел живой и
темный сад. Млечным и блещущим потоком льется под луной дорога к костелу. Земля
выложена сумрачным сияньем, ожерелья светящихся плодов повисли на кустах. Запах лилий
чист и крепок, как спирт. Этот свежий яд впивается в жирное бурливое дыхание плиты и
мертвит смолистую духоту ели, разбросанной по кухне.
Аполек в розовом банте и истертых розовых штанах копошится в своем углу, как
доброе и грациозное животное. Стол его измазан клеем и красками. Старик работает
мелкими и частыми движениями, тишайшая мелодическая дробь доносится из его угла.
Старый Готфрид выбивает ее своими трепещущими пальцами. Слепец сидит недвижимо в
желтом и масляном блеске лампы. Склонив лысый лоб, он слушает нескончаемую музыку
своей слепоты и бормотание Аполека, вечного друга.
— …И то, что говорят пану попы и евангелист Марк и евангелист Матфей, — то не
есть правда… Но правду можно открыть пану писарю, которому за пятьдесят марок я готов
сделать портрет под видом блаженного Франциска на фоне зелени и неба. То был совсем
простой святой, пан Франциск. И если у пана писаря есть в России невеста… Женщины
любят блаженного Франциска, хотя не все женщины, пан…
Так началась в углу, пахнувшем елью, история о браке Иисуса и Деборы. Эта девушка
имела жениха, по словам Аполека. Ее жених был молодой израильтянин, торговавший
слоновыми бивнями. Но брачная ночь Деборы кончилась недоумением и слезами.
Женщиной овладел страх, когда она увидела мужа, приблизившегося к ее ложу. Икота
раздула ее глотку. Она изрыгнула все съеденное ею за свадебной трапезой. Позор пал на
Дебору, на отца ее, на мать и на весь род ее. Жених оставил ее, глумясь, и созвал всех гостей.
Тогда Иисус, видя томление женщины, жаждавшей мужа и боявшейся его, возложил на себя
одежду новобрачного и, полный сострадания, соединился с Деборой, лежавшей в блевотине.
Потом она вышла к гостям, шумно торжествуя, как женщина, которая гордится своим
падением. И только Иисус стоял в стороне. Смертельная испарина выступила на его теле,
пчела скорби укусила его в сердце. Никем не замеченный, он вышел из пиршественного зала
и удалился в пустынную страну, на восток от Иудеи, где ждал его Иоанн. И родился у
Деборы первенец…
— Где же он? — вскричал я.
— Его скрыли попы, — произнес Аполек с важностью и приблизил легкий и зябкий
палец к своему носу пьяницы.
— Пан художник, — вскричал вдруг Робацкий, поднимаясь из тьмы, и серые уши его
задвигались, — цо вы мувите? То же есть немыслимо…
— Так, так, — съежился Аполек и схватил Готфрида, — так, так, пане…
Он потащил слепца к выходу, но на пороге помедлил и поманил меня пальцем.
— Блаженный Франциск, — прошептал он, мигая глазами, — с птицей на рукаве, с
голубем или щеглом, как пану писарю будет угодно…
И он исчез со слепым и вечным своим другом.
— О, дурацтво! — произнес тогда Робацкий, костельный служка. — Тен чловек не
умрет на своей постели…
Пан Робацкий широко раскрыл рот и зевнул, как кошка. Я распрощался и ушел
ночевать к себе домой, к моим обворованным евреям.
По городу слонялась бездомная луна. И я шел с ней вместе, отогревая в себе
неисполнимые мечты и нестройные песни.

Солнце Италии