Page 12 - Конармия

черепов и мертвых цветов, помахивает пестрой метелкой из петушиных перьев и сдувает
пыль с умерших цветов.
Мы сидим на бочонках из-под пива. Гедали свертывает и разматывает узкую бороду.
Его цилиндр покачивается над нами, как черная башенка. Теплый воздух течет мимо нас.
Небо меняет цвета. Нежная кровь льется из опрокинутой бутылки там, вверху, и меня
обволакивает легкий запах тления.
— Революция — скажем ей «да», но разве субботе мы скажем «нет»? — так начинает
Гедали и обвивает меня шелковыми ремнями своих дымчатых глаз. — «Да», кричу я
революции, «да», кричу я ей, но она прячется от Гедали и высылает вперед только
стрельбу…
— В закрывшиеся глаза не входит солнце, — отвечаю я старику, — но мы распорем
закрывшиеся глаза…
— Поляк закрыл мне глаза, — шепчет старик чуть слышно. — Поляк — злая собака.
Он берет еврея и вырывает ему бороду, — ах, пес! И вот его бьют, злую собаку. Это
замечательно, это революция! И потом тот, который бил поляка, говорит мне: «Отдай на
учет твой граммофон, Гедали…» — «Я люблю музыку, пани», — отвечаю я революции. —
«Ты не знаешь, что ты любишь, Гедали, я стрелять в тебя буду, тогда ты это узнаешь, и я не
могу не стрелять, потому что я — революция…»
— Она не может не стрелять, Гедали, — говорю я старику, — потому что она —
революция…
— Но поляк стрелял, мой ласковый пан, потому что он — контрреволюция. Вы
стреляете потому, что вы — революция. А революция — это же удовольствие. И
удовольствие не любит в доме сирот. Хорошие дела делает хороший человек. Революция —
это хорошее дело хороших людей. Но хорошие люди не убивают. Значит, революцию
делают злые люди. Но поляки тоже злые люди. Кто же скажет Гедали, где революция и где
контрреволюция? Я учил когда-то талмуд, я люблю комментарии Раше и книги Маймонида.
И еще другие понимающие люди есть в Житомире. И вот мы все, ученые люди, мы падаем
на лицо и кричим на-голос: горе нам, где сладкая революция?..
Старик умолк. И мы увидели первую звезду, пробивавшуюся вдоль Млечного Пути.
— Заходит суббота, — с важностью произнес Гедали, — евреям надо в синагогу…
Пане товарищ, — сказал он, вставая, и цилиндр, как черная башенка, закачался на его
голове, — привезите в Житомир немножко хороших людей. Ай, в нашем городе недостача,
ай, недостача! Привезите добрых людей, и мы отдадим им все граммофоны. Мы не невежды.
Интернационал… мы знаем, что такое Интернационал. И я хочу Интернационала добрых
людей, я хочу, чтобы каждую душу взяли на учет и дали бы ей паек по первой категории.
Вот, душа, кушай, пожалуйста, имей от жизни свое удовольствие. Интернационал, пане
товарищ, это вы не знаете, с чем его кушают…
— Его кушают с порохом, — ответил я старику, — и приправляют лучшей кровью…
И вот она взошла на свое кресло из синей тьмы, юная суббота.
— Гедали, — говорю я, — сегодня пятница и уже настал вечер. Где можно достать
еврейский коржик, еврейский стакан чаю и немножко этого отставного бога в стакане чаю?..
— Нету, — отвечает мне Гедали, навешивая замок на свою коробочку, — нету. Есть
рядом харчевня, и хорошие люди торговали в ней, но там уже не кушают, там плачут…
Он застегнул свой зеленый сюртук на три костяные пуговицы. Он обмахал себя
петушиными перьями, поплескал водицы на мягкие ладони и удалился — крохотный,
одинокий, мечтательный, в черном цилиндре и с большим молитвенником под мышкой.
Наступает суббота. Гедали — основатель несбыточного Интернационала — ушел в
синагогу молиться.

Мой первый гусь

Савицкий, начдив шесть, встал, завидев меня, и я удивился красоте гигантского его