Page 13 - Конармия

тела. Он встал и пурпуром своих рейтуз, малиновой шапочкой, сбитой набок, орденами,
вколоченными в грудь, разрезал избу пополам, как штандарт разрезает небо. От него пахло
духами и приторной прохладой мыла. Длинные ноги его были похожи на девушек,
закованных до плеч в блестящие ботфорты.
Он улыбнулся мне, ударил хлыстом по столу и потянул к себе приказ, только что
отдиктованный начальником штаба. Это был приказ Ивану Чеснокову выступить с
вверенным ему полком в направлении Чугунов — Добрыводка и, войдя в соприкосновение с
неприятелем, такового уничтожить…

«…Каковое уничтожение, — стал писать начдив и измазал весь лист, —
возлагаю на ответственность того же Чеснокова вплоть до высшей меры, которого
и шлепну на месте, в чем вы, товарищ Чесноков, работая со мною на фронте не
первый месяц, не можете сомневаться…»

Начдив шесть подписал приказ с завитушкой, бросил его ординарцам и повернул ко
мне серые глаза, в которых танцевало веселье.
Я подал ему бумагу о прикомандировании меня к штабу дивизии.
— Провести приказом! — сказал начдив. — Провести приказом и зачислить на всякое
удовольствие, кроме переднего. Ты грамотный?
— Грамотный, — ответил я, завидуя железу и цветам этой юности, — кандидат прав
Петербургского университета…
— Ты из киндербальзамов, — закричал он, смеясь, — и очки на носу. Какой
паршивенький!.. Шлют вас, не спросясь, а тут режут за очки. Поживешь с нами, што ль?
— Поживу, — ответил я и пошел с квартирьером на село искать ночлега.
Квартирьер нес на плечах мой сундучок, деревенская улица лежала перед нами, круглая
и желтая, как тыква, умирающее солнце испускало на небе свой розовый дух.
Мы подошли к хате с расписными венцами, квартирьер остановился и сказал вдруг с
виноватой улыбкой:
— Канитель тут у нас с очками и унять нельзя. Человек высшего отличия — из него
здесь душа вон. А испорть вы даму, самую чистенькую даму, тогда вам от бойцов ласка…
Он помялся с моим сундучком на плечах, подошел ко мне совсем близко, потом
отскочил в отчаянии и побежал в первый двор. Казаки сидели там на сене и брили друг
друга.
— Вот, бойцы, — сказал квартирьер и поставил на землю мой сундучок. — Согласно
приказания товарища Савицкого, обязаны вы принять этого человека к себе в помещение и
без глупостев, потому этот человек пострадавший по ученой части…
Квартирьер побагровел и ушел, не оборачиваясь. Я приложил руку к козырьку и отдал
честь казакам. Молодой парень с льняным висячим волосом и прекрасным рязанским лицом
подошел к моему сундучку и выбросил его за ворота. Потом он повернулся ко мне задом и с
особенной сноровкой стал издавать постыдные звуки.
— Орудия номер два нуля, — крикнул ему казак постарше и засмеялся, — крой
беглым…
Парень истощил нехитрое свое умение и отошел. Тогда, ползая по земле, я стал
собирать рукописи и дырявые мои обноски, вывалившиеся из сундучка. Я собрал их и отнес
на другой конец двора. У хаты, на кирпичиках, стоял котел, в нем варилась свинина, она
дымилась, как дымится издалека родной дом в деревне, и путала во мне голод с
одиночеством без примера. Я покрыл сеном разбитый мой сундучок, сделал из него
изголовье и лег на землю, чтобы прочесть в «Правде» речь Ленина на Втором конгрессе
Коминтерна. Солнце падало на меня из-за зубчатых пригорков, казаки ходили по моим
ногам, парень потешался надо мной без устали, излюбленные строчки шли ко мне тернистою
дорогой и не могли дойти. Тогда я отложил газету и пошел к хозяйке, сучившей пряжу на
крыльце.
— Хозяйка, — сказал я, — мне жрать надо…