Page 14 - Котлован

себе улучшенья!..
Чиклин был слишком угрюм для хитрости и ответил приблизительно:
— Некуда жить, вот и думаешь в голову.
Прушевский посмотрел на Чиклина как на бесцельного мученика, а затем попросил
произвести разведочное бурение в овраге и ушел в свою канцелярию. Там он начал
тщательно работать над выдуманными частями общепролетарского дома, чтобы ощущать
предметы и позабыть людей в своих воспоминаниях. Часа через два Вощев принес ему
образцы грунта из разведочных скважин. «Наверно, он знает смысл природной жизни», —
тихо подумал Вощев о Прушевском и, томимый своей последовательной тоской, спросил:
— А вы не знаете, отчего устроился весь мир?
Прушевский задержался вниманием на Вощеве: неужели они тоже будут
интеллигенцией, неужели нас капитализм родил двоешками, — боже мой, какое у него уже
теперь скучное лицо!
— Не знаю, — ответил Прушевский.
— А вы бы научились этому, раз вас старались учить.
— Нас учили каждого какой-нибудь мертвой части: я знаю глину, тяжесть веса и
механику покоя, но плохо знаю машины и не знаю, почему бьется сердце в животном. Всего
целого или что внутри — нам не объяснили.
— Зря, — определил Вощев. — Как же вы живы были так долго? Глина хороша для
кирпича, а для вас она мала!
Прушевский взял в руку образец овражного грунта и сосредоточился на нем — он
хотел остаться только с этим темным комком земли. Вощев отступил за дверь и скрылся за
нею, шепча про себя свою грусть.
Инженер рассмотрел грунт и долго, по инерции самодействующего разума, свободного
от надежды и желания удовлетворения, рассчитывал тот грунт на сжатие и деформацию.
Прежде, во время чувственной жизни и видимости счастья, Прушевский посчитал бы
надежность грунта менее точно, — теперь же ему хотелось беспрерывно заботиться о
предметах и устройствах, чтобы иметь их в своем уме и пустом сердце вместо дружбы и
привязанности к людям. Занятие техникой покоя будущего здания обеспечивало
Прушевскому равнодушие ясной мысли, близкое к наслаждению, — и детали сооружения
возбуждали интерес, лучший и более прочный, чем товарищеское волнение с
единомышленниками. Вечное вещество, не нуждавшееся ни в движении, ни в жизни, ни в
исчезновении, заменяло Прушевскому что-то забытое и необходимое, как существо
утраченной подруги.
Окончив счисление своих величин, Прушевский обеспечил несокрушимость будущего
общепролетарского жилища и почувствовал утешение от надежности материала,
предназначенного охранять людей, живших доселе снаружи. И ему стало легко и неслышно
внутри, точно он жил не предсмертную, равнодушную жизнь, а ту самую, про которую ему
шептала некогда мать своими устами, но он ее утратил даже в воспоминании.
Не нарушая своего покоя и удивления, Прушевский оставил канцелярию земляных
работ. В природе отходил в вечер опустошенный летний день; все постепенно кончалось
вблизи и вдали: прятались птицы, ложились люди, смирно курился дым из отдаленных
полевых жилищ, где безвестный усталый человек сидел у котелка, ожидая ужина, решив
терпеть свою жизнь до конца. На котловане было пусто, землекопы перешли трудиться на
овраг, и там сейчас происходило их движение. Прушевскому захотелось вдруг побыть в
далеком центральном городе, где люди долго не спят, думают и спорят, где по вечерам
открыты гастрономические магазины и оттуда пахнет вином и кондитерскими изделиями,
где можно встретить незнакомую женщину и пробеседовать с ней всю ночь, испытывая
таинственное счастье дружбы, когда хочется жить вечно в этой тревоге; утром же,
простившись под потушенным газовым фонарем, разойтись в пустоте рассвета без обещания
встречи.
Прушевский сел на лавочку у канцелярии. Так же он сидел когда-то у дома отца.