Page 12 - Котлован

сестра, но она родит ребенка, и жалость к нему станет сильнее грусти по мертвому,
разрушенному брату.
— Лучше я умру, — подумал Прушевский. — Мною пользуются, но мне никто не рад.
Завтра я напишу последнее письмо сестре, надо купить марку с утра.
И решив скончаться, он лег в кровать и заснул со счастьем равнодушия к жизни. Не
успев еще почувствовать всего счастья, он от него проснулся в три часа пополуночи, и,
осветив квартиру, сидел среди света и тишины, окруженный близкими яблонями, до самого
рассвета, и тогда открыл окно, чтобы слышать птиц и шаги пешеходов.
После общего пробуждения в ночлежный барак землекопов пришел посторонний
человек. Изо всех мастеровых его знал один только Козлов благодаря своим прошлым
конфликтам. Это был товарищ Пашкин, председатель окрпрофсовета. Он имел уже пожилое
лицо и согбенный корпус тела — не столько от числа годов, сколько от социальной нагрузки;
от этих данных он говорил отечески и почти все знал или предвидел.
«Ну, что ж, — говорил он обычно во время трудности, — все равно счастье наступит
исторически». И с покорностью наклонял унылую голову, которой уже нечего было думать.
Близ начатого котлована Пашкин постоял лицом к земле, как ко всякому производству.
— Темп тих, — произнес он мастеровым. — Зачем вы жалеете подымать
производительность? Социализм обойдется и без вас, а вы без него проживете зря и помрете.
— Мы, товарищ Пашкин, как говорится, стараемся, — сказал Козлов.
— Где ж стараетесь?! Одну кучу только выкопали!
Стесненные упреком Пашкина, мастеровые промолчали в ответ. Они стояли и видели:
верно говорит человек — скорей надо рыть землю и ставить дом, а то умрешь и не поспеешь.
Пусть сейчас жизнь уходит, как теченье дыханья, но зато посредством устройства дома ее
можно организовать впрок для будущего неподвижного счастья и для детства.
Пашкин глянул вдаль — в равнины и овраги; где-нибудь там ветры начинаются,
происходят холодные тучи, разводится разная комариная мелочь и болезни, размышляют
кулаки и спит сельская отсталость, а пролетариат живет один, в этой скучной пустоте, и
обязан за всех все выдумать и сделать вручную вещество долгой жизни. И жалко стало
Пашкину все свои профсоюзы, и он познал в себе дорогу к трудящимся.
— Я вам, товарищи, определю по профсоюзной линии какие-нибудь льготы, — сказал
Пашкин.
— А откуда же ты льготы возьмешь? — спросил Сафронов. — Мы их вперед должны
сделать и тебе передать, а ты нам.
Пашкин посмотрел на Сафронова своими уныло-предвидящими глазами и пошел
внутрь города на службу. За ним вслед отправился Козлов и сказал ему, отдалившись:
— Товарищ Пашкин, вон у нас Вощев зачислился, а у него путевки с биржи труда нет.
Вы его, как говорится, должны отчислить назад.
— Не вижу здесь никакого конфликта — в пролетариате сейчас убыток, — дал
заключение Пашкин и оставил Козлова без утешения. А Козлов тотчас же начал падать
пролетарской верой и захотел уйти внутрь города, чтобы писать там опорочивающие
заявления и налаживать различные конфликты с целью организационных достижении.
До самого полудня время шло благополучно: никто не приходил на котлован из
организующего или технического персонала, но земля все же углублялась под лопатами,
считаясь лишь с силой и терпением землекопов. Вощев иногда наклонялся и подымал
камешек, а также другой слипшийся прах и клал его на хранение в свои штаны. Его радовало
и беспокоило почти вечное пребывание камешка в среде глины, в скоплении тьмы: значит,
ему есть расчет там находиться, тем более следует человеку жить.
После полудня Козлов уже не мог надышаться — он старался вздыхать серьезно и
глубоко, но воздух не проникал, как прежде, вплоть до живота, а действовал лишь
поверхностно. Козлов сел в обнаженный грунт и дотронулся руками к костяному своему
лицу.
— Расстроился? — спросил его Сафронов. — Тебе для прочности надо бы в