Page 38 - Котлован

полюбила советское государство и собирает для него утильсырье; сам же Прушевский
сильно скучает о том, что Козлов и Сафронов погибли, а Жачев по ним плакал громадными
слезами.
«Мне довольно трудно, — писал товарищ Прушевский, — и боюсь, что полюблю
какую-нибудь одну женщину и женюсь, так как не имею общественного значения. Котлован
закончен, и весной будем его бутить. Настя умеет, оказывается, писать печатными буквами,
посылаю тебе ее бумажку».
Настя писала Чиклину:
«Ликвидируй кулака как класс. Да здравствует Ленин, Козлов и Сафронов.
Привет бедному колхозу, а кулакам нет».
Чиклин долго шептал эти написанные слова и глубоко растрогался, не умея морщить
свое лицо для печали и плача; потом он направился спать.
В большом доме Организационного Двора была одна громадная горница, и там все
спали на полу благодаря холоду. Сорок или пятьдесят человек народа открыли рты и дышали
вверх, а под низким потолком висела лампа в тумане вздохов, и она тихо качалась от
какого-то сотрясения земли. Среди пола лежал и Елисей; его спящие глаза были почти
полностью открыты и глядели не моргая на горящую лампу. Нашедший Вощева, Чиклин лег
рядом с ним и успокоился до более светлого утра.
Утром колхозные босые пешеходы выстроились в ряд на Оргдворе. Каждый из них
имел флаг с лозунгом в руках и сумку с пищей за спиной. Они ожидали активиста как
первоначального человека в колхозе, чтобы узнать от него, зачем им идти в чужие места.
Активист пришел на Двор совместно с передовым персоналом и, расставив пешеходов
в виде пятикратной звезды, стал посреди всех и произнес свое слово, указывающее
пешеходам идти в среду окружающего беднячества и показать ему свойство колхоза путем
призвания к социалистическому порядку, ибо все равно дальнейшее будет плохо. Елисей
держал в руке самый длинный флаг и, покорно выслушав активиста, тронулся привычным
шагом вперед, не зная, где ему надо остановиться.
В то утро была сырость и дул холод с дальних пустопорожних мест. Такое
обстоятельство тоже не было упущено активом.
— Дезорганизация! — с унылостью сказал активист про этот остужающий вечер
природы.
Бедные и средние странники пошли в свой путь и скрылись вдалеке, в постороннем
пространстве. Чиклин глядел вслед ушедшей босой коллективизации, не зная, что нужно
дальше предполагать, а Вощев молчал без мысли. Из большого облака, остановившегося над
глухими дальними пашнями, стеной пошел дождь и укрыл ушедших в среде влаги.
— И куда они пошли? — сказал один подкулачник, уединенный от населения на
Оргдворе за свой вред. Активист запретил ему выходить далее плетня, и подкулачник
выражался через него. — У нас одной обувки на десять годов хватит, а они куда лезут?
— Дай ему! — сказал Чиклин Вощеву.
Вощев подошел к подкулачнику и сделал удар в его лицо. Подкулачник больше не
отзывался.
Вощев приблизился к Чиклину с обыкновенным недоумением об окружающей жизни.
— Смотри, Чиклин, как колхоз идет на свете — скучно и босой.
— Они потому и идут, что босые, — сказал Чиклин. — А радоваться им нечего: колхоз
ведь житейское дело.
— Христос тоже, наверно, ходил скучно, и в природе был ничтожный дождь.
— В тебе ум — бедняк, — ответил Чиклин. — Христос ходил один неизвестно из-за
чего, а тут двигаются целые кучи ради существования.
Активист находился здесь же на Оргдворе; прошедшая ночь прошла для него задаром
— директива не спустилась на колхоз, и он опустил теченье мысли в собственной голове; но
мысль несла ему страх упущений. Он боялся, что зажиточность скопится на единоличных
дворах и он упустит ее из виду. Одновременно он опасался и переусердия, поэтому