Page 41 - Котлован

пользуясь корябающей штукатуркой. Активист тем временем засмотрелся в окно,
размышляя о каком-то дальнейшем пути или, может быть, томясь от своей одинокой
сознательности.
— Зачем они твердый знак пишут? — сказал Вощев.
Активист оглянулся.
— Потому что из слов обозначаются линии и лозунги и твердый знак нам полезней
мягкого. Это мягкий нужно отменить, а твердый нам неизбежен: он делает жесткость и
четкость формулировок. Всем понятно?
— Всем, — сказали все.
— Пишите далее понятия на «б». Говори, Макаровна!
Макаровна приподнялась и с доверчивостью перед наукой заговорила:
— Большевик, буржуй, бугор, бессменный председатель, колхоз есть благо бедняка,
браво-браво-ленинцы! Твердые знаки ставить на бугре и большевике и еще на конце колхоза,
а там везде мягкие места!
— Бюрократизм забыла, — определил активист. — Ну, пишите. А ты, Макаровна,
сбегай мне в церковь — трубку прикури…
— Давай я схожу, — сказал Чиклин. — Не отрывай народ от ума.
Активист втолок в трубку лопушиные крошки, и Чиклин пошел зажигать ее от огня.
Церковь стояла на краю деревни, а за ней уж начиналась пустынность осени и вечное
примиренчество природы. Чиклин поглядел на эту нищую тишину, на дальние лозины,
стынущие в глинистом поле, но ничем пока не мог возразить.
Близ церкви росла старая забвенная трава и не было тропинок или прочих человеческих
проходных следов — значит, люди давно не молились в храме. Чиклин прошел к церкви по
гуще лебеды и лопухов, а затем вступил на паперть. Никого не было в прохладном притворе,
только воробей, сжавшись, жил в углу; но и он не испугался Чиклина, а лишь молча поглядел
на человека, собираясь, видно, вскоре умереть в темноте осени.
В храме горели многие свечи; свет молчаливого, печального воска освещал всю
внутренность помещения до самого подспудья купола, и чистоплотные лица святых с
выражением равнодушия глядели в мертвый воздух, как жители того, спокойного света, —
но храм был пуст.
Чиклин раскурил трубку от ближней свечи и увидел, что впереди на амвоне еще кто-то
курит. Так и было — на ступени амвона сидел человек и курил. Чиклин подошел к нему.
— От товарища активиста пришли? — спросил курящий.
— А тебе что?
— Все равно я по трубке вижу.
— А ты кто?
— Я был поп, а теперь отмежевался от своей души и острижен под фокстрот. Ты
погляди!
Поп снял шапку и показал Чиклину голову, обработанную, как на девушке.
— Ничего ведь?.. Да все равно мне не верят, говорят, я тайно верю и явный стервец для
бедноты. Приходится стаж зарабатывать, чтоб в кружок безбожия приняли.
— Чем же ты его зарабатываешь, поганый такой? — спросил Чиклин.
Поп сложил горечь себе в сердце и охотно ответил:
— А я свечки народу продаю — ты видишь, вся зала горит! Средства же скопляются в
кружку и идут активисту для трактора.
— Не бреши: где же тут богомольный народ?
— Народу тут быть не может, — сообщил поп. — Народ только свечку покупает и
ставит ее Богу, как сироту, вместо своей молитвы, а сам сейчас же скрывается вон.
Чиклин яростно вздохнул и спросил еще:
— А отчего ж народ не крестится здесь, сволочь ты такая?
Поп встал перед ним на ноги для уважения, собираясь с точностью сообщить.
— Креститься, товарищ, не допускается: того я записываю скорописью в поминальный