Page 173 - Живые и мертвые

чего! Одному в морду дал вчера своей рукой… – Он поднял тяжелый кулак и посмотрел на
него, как бы удивляясь сам себе. – Где же моя выдержка, спрашивается? Была выдержка, а
пришел день – и ее не хватило… Значит, не нашел военкома? – прервал он себя.
– Нет, – сказал Синцов и объяснил, что вчера работал на строительстве баррикад у
Крымского моста, а ночь провел в метро.
– А Елкин вчера сомневался, что придешь… – усмехнулся Малинин. – Боялся,
сбежишь!
– Куда и зачем? – спросил Синцов.
– Вот именно, куда и зачем? А я тебя помню, – вдруг снова сам себя прервал Малинин:
это была вообще его манера разговаривать. – Я тогда на месте Елкина работал и документы
твои готовил, когда тебя принимали. У меня память такая: вновь принятых тысячи три
прошло, ну и исключенных тоже перевидал, а если пригляжусь, каждого второго вспомню.
Синцов был рад, что этот угрюмый человек, оказывается, помнил, как он вступал в
партию, и, в свою очередь, попробовал вспомнить Малинина, но вспомнить не смог.
– А ты не пробуй, – угадал его мысли Малинин. – Меня запомнить – это роли не играет,
вот что я тебя помню – это роль играет. Как же с тобой такая беда вышла, товарищ
дорогой? – Малинин покачал головой. Он не склонен был преуменьшать беды, случившейся
с Синцовым. – Вчера ни буквы не соврал, от аза до ятя – все правда?
– Все, – сказал Синцов.
Что еще он мог добавить, чем мог убедить?
Малинин долго молча смотрел на него.
В противоположность веселому Елкину этот угрюмый человек, постаревший, сидя в
отделе партийного учета, не имел второго, запасного мнения, на всякий случай. У него было
о людях одно-единственное мнение – хорошее или плохое, он им или верил, или нет. И если
верил, то до конца, а если не верил хоть в чем-то, не верил вообще.
Если б у него оставалась доля сомнения в том, что весь рассказ Синцова – правда, он
бы и не подумал сделать то, на что готов был сейчас решиться. Он продолжал сомневаться
только в одном: имеет ли он, Малинин, полное право сделать это?
«Имею! – решил он наконец. – Сам же иду, сам же рядом буду… И Губеру докажу… А
не докажу – тогда поглядим».
– Значит, так, – после молчания сказал Малинин. – Коммунистический батальон сейчас
сформирован в районе, но там не только коммунисты и комсомольцы, беспартийный актив
тоже. Я иду туда. Сегодня ночью доказал, отпустили… За ночь еще несколько взводов
скомплектовали. Командиров пока нет, я за старшего в своем взводе, так что запишу тебя с
собой. Через час пойдем в батальон, на Плющиху. Ну как, писать тебя? – спросил Малинин,
вынимая из кармана галифе сложенную пополам школьную тетрадку.
– Что вы спрашиваете?
Малинин подошел к столу, вынул из кармана гимнастерки очки, никак не шедшие к его
крупному, сильному лицу, раскрыл тетрадку и провел пальцами по списку. В списке
значилось двадцать шесть номеров. Он обмакнул ручку, добавил номер двадцать седьмой и
вывел каллиграфическим почерком: «Синцов…»
– Имя, отчество?
– Иван Петрович.
«И.П.» – написал Малинин, промокнул тетрадь пресс-папье, положил обратно в карман
галифе и только тогда сказал:
– Явимся – доложу комиссару батальона. Как решит… А я свое мнение скажу.
Он не подчеркнул этой фразы, хотя она значила многое. Он шестнадцать лет просидел
за учетным столом и только два года назад, испортив зрение, перешел в инструкторы. Здесь,
в районе, его мнение имело вес, особенно в таком деле, как проверка кадров, как доверие или
недоверие. Тем сильней, конечно, была и его ответственность за этого сидевшего напротив
человека, и Малинин прекрасно понимал это, хотя и не подчеркивал.
Слова Малинина о том, что он еще доложит комиссару, прошли мимо сознания