Page 18 - Живые и мертвые

местах?»
Но если даже правдой было и то и другое, это не меняло дела в газете. На ее страницах
принятая по радио сводка претендовала быть единственной правдой! Это было так. И иначе
и не могло быть.
– Нет у меня никакого материала, – после долгого молчания сказал Синцов, глядя в
глаза редактору, и они оба поняли друг друга.
Синцов возвращался в Могилев уже в темноте на той же самой редакционной
полуторке, на которой в предыдущую ночь ранили неизвестного ему Турмачева. Шофер был
тот же самый. По дороге он все время говорил о вчерашнем происшествии, и Синцов, когда
их задерживали на контрольно-пропускных пунктах, каждый раз, протягивая левой рукой
документы, в правой сжимал наган, который заботливый редактор добыл ему в
Политуправлении.
За ночь в старой могилевской типографии с грехом пополам сверстали и выпустили
очередной номер фронтовой газеты. Половину ее заняли две последние сводки Информбюро,
напечатанные крупным шрифтом, чтобы занять побольше места. Остальной материал к
середине ночи кое-как собрался от развозивших вчерашний номер корреспондентов. Все это
были короткие заметки о разных случаях героизма, взятых из рассказов людей, или неделю
отступавших с боями, или только что прорвавшихся из немецкого окружения. Сначала под
пером корреспондентов, а потом под красным карандашом Синцова, приводившего заметки
в соответствие со сводками, из них постепенно исчезало все, что могло дать представление о
том, в каких местах сейчас шли бои. В соседстве со сводками, говорившими о
продолжавшихся приграничных сражениях, эти заметки приобретали, пожалуй, даже
успокоительный характер. Люди дрались, проявляли мужество, убивали фашистов. Где? Об
этом говорили сводки.
Даже из самых скупых рассказов вернувшихся за ночь в редакцию корреспондентов
Синцов уже знал: то, что он видел на Минском шоссе, происходило не только там. Немцы
прорвались во многих местах. Обстановка, во всяком случае на Западном фронте, была
тяжелой, неясной, и не фронтовой газете было раскрывать ее! Это он понимал и действовал
своим красным карандашом без колебаний. Не понимал он другого: как все это могло
произойти? Не понимал и мучился вопросом: неужели, несмотря ни на что, мы не переломим
положения в ближайшие же дни? Все, что видели его глаза, казалось, говорило: нет, не
переломим! Но душа его не могла смириться с этим, она верила в другое! И хотя он вправе
был верить своим глазам, вера его души была сильней всех очевидностей. Он не пережил бы
тех дней без этой веры, с которой незаметно для себя, как и миллионы других военных и
невоенных людей, втянулся в четырехлетнюю войну.
Уже под утро, перед тем как пускать номер в машину, Синцов еще раз тупо вычитал
все – строчку за строчкой – и только после этого, подстелив шинель, лег спать на
прохладном каменном полу типографии. Старенькие печатные машины натужно гудели, пол
чуть-чуть содрогался под головой.
Засыпая, Синцов подумал о дочери и с бессильной яростью представил себе, что
теперь, когда он попал в другую газету и на другой участок фронта, что-нибудь узнать о ней
будет и вовсе не в его силах. Во всяком случае, до тех пор, пока все не переменится самым
крутым образом…

2

Утром четыре редакционные полуторки выехали из ворот типографии. В каждой
сидели по два корреспондента и лежало по десять пачек газет из только что отпечатанного
тиража. Способ распространения оставался вчерашний: везти газеты по разным дорогам,
раздавать всем, кто встретится, и попутно собирать материал для следующего номера.
Синцов, проспавший на полу типографии всего три часа, да и то в два приема, потому
что его разбудил приехавший под утро редактор, поднялся совсем одурелый, ополоснул под