Page 19 - Живые и мертвые

краном лицо, затянул ремень, вышел во двор, сел в кабину грузовика и окончательно
проснулся только у выезда на Бобруйское шоссе. В небе ревели самолеты, сзади, над
Могилевом, шел воздушный бой: немецкие бомбардировщики пикировали на мост через
Днепр, а прикрывавшие их истребители – семь или восемь – высоко в небе дрались с тройкой
поднявшихся с могилевского аэродрома наших курносых «ястребков».
Синцов слышал, что в Испании и Монголии эти «ястребки» расправлялись с
немецкими, итальянскими и японскими истребителями. И здесь сначала загорелся и упал
один «мессершмитт». Но потом, кувыркаясь, стали падать сразу два наших истребителя. В
воздухе остался один, последний.
Синцов остановил машину, вылез, еще с минуту следил за тем, как наш истребитель
кружился между немецкими. Потом они все вместе исчезли за облаками, а бомбардировщики
продолжали с ревом пикировать на мост, в который они, кажется, никак не могли попасть.
– Ну как, поехали? – спросил Синцов своего спутника, сидевшего в кузове на пачках
газет, младшего политрука с девичьей фамилией Люсин.
Этот Люсин был высокий, ловкий, румяный красавец со светлым чубом, выбивавшимся
из-под новенькой щегольской фуражки. В хорошо пригнанном обмундировании, затянутый в
новенькие ремни, с новеньким, привычно висевшим у него на плече карабином, он выглядел
самым военным из всех военных людей, которых встречал за последние дни Синцов, и
Синцов был рад, что ему повезло со спутником.
– Как прикажете, товарищ политрук! – отозвался Люсин, приподнимаясь и
прикладывая пальцы к фуражке.
Синцов еще ночью, когда они вместе выпускали газету, обратил внимание на редкое в
среде военных газетчиков старание Люсина держаться подчеркнуто по-строевому.
– Только я, пожалуй, тоже в кузов сяду, – сказал Синцов.
Но Люсин вежливо запротестовал:
– Я бы не посоветовал, товарищ политрук! Старшему по команде положено в кабине
ехать, а то неудобно даже. Машину задержать могут… – И он снова приложил пальцы к
фуражке.
Синцов сел в кабину, и машина тронулась. И полуторка и шофер были все те же, с
которыми он возвращался вчера в Могилев из штаба фронта. Он, собственно, и в кузов-то
хотел пересесть, боясь, как бы шофер снова не стал развлекать его разговорами про
диверсантов. Но шофер сидел за рулем насупясь и не говорил ни слова. То ли он не
выспался, то ли ему не нравилась эта поездка в сторону Бобруйска.
Синцов, наоборот, был в приподнятом настроении. Редактор ночью рассказал, что
наши части за Березиной, на подступах к Бобруйску, вчера потрепали немцев, и Синцов
надеялся побывать там сегодня.
Его, как и многих других не трусливых от природы людей, встретивших и
перестрадавших первые дни войны в сумятице и панике прифронтовых дорог, с особенной
силой тянуло теперь вперед, туда, где дрались.
Правда, редактор не мог толком объяснить ни какие именно части потрепали немцев,
ни где точно это было, но Синцов по неопытности и не особенно тревожился этим. Он взял с
собой карту, по которой редактор неопределенно поводил пальцем вокруг Бобруйска, и
сейчас ехал, рассматривая ее и прикидывая, сколько времени им ехать вот так, по тридцать
километров в час. Выходило – примерно часа три.
Сначала сразу за Могилевом пошли поля с перелесками. Сплошная зелень была во
многих местах перерезана то широкими, то узкими рыжими отвалами земли: по обеим
сторонам шоссе рыли противотанковые рвы и окопы. Почти все работавшие были в
гражданском платье. Только иногда среди рубах и платков мелькали гимнастерки
распоряжавшихся работами саперов.
Потом машина въехала в густой лес. И сразу кругом стало безлюдно и тихо. Полуторка
шла и шла по лесу, а навстречу не попадалось никого: ни людей, ни машин. Сначала это не
особенно тревожило Синцова, но потом начало казаться ему странным. Под Могилевом был