Page 58 - Живые и мертвые

командира дивизии там. Но на медпункте не было ни командира дивизии, ни хирурга,
вызванного на командный пункт.
– Товарищ комбриг, – стоя у входа в землянку в надетом поверх гимнастерки
окровавленном халате, шепотом говорил врач, – я не виноват, я хотел, как положено,
обработать рану в наилучших условиях, но командир дивизии приказал…
– Эх вы, приказали вам! – сердито махнул рукой Серпилин. – Бывают моменты, когда
не мы врачам, а врачи нам приказывают. Жив будет?
– Все, что можно было сделать, сделано, но ранение тяжелое, а условия для оказания
помощи…
– Ахать поздно! Что-нибудь еще можете сделать?
– Пока больше ничего не могу.
– Тогда идите, у вас там, на медпункте, раненые в очереди на земле валяются, – сказал
Серпилин и вошел в землянку.
Зайчиков лежал на койке с широко открытыми глазами и подергивал губами, силясь не
стонать.
Серпилин пододвинул под себя табуретку и больно уперся острыми коленями в край
койки.
– Отвоевался, Федор Федорович, – сказал комдив, и из глаза его выкатилась и поползла
по щеке слеза. Он вытер слезу и снова положил руку вдоль тела на простыню. – Накрой меня
шинелью, знобит.
Серпилин снял с гвоздя свою шинель и накрыл ею комдива поверх простыни.
– Что там немцы? – спросил комдив.
Скрывать истину от раненого было бесполезно, да Серпилин и не считал себя вправе
это делать. Раненый Зайчиков все еще оставался командиром дивизии. Серпилин доложил,
что немцы отрезали его от соседнего полка, вышли к Днепру и, по всей вероятности,
захватили мост. Комдив несколько минут лежал молча, переживая это известие и собираясь с
мыслями. С мыслями собраться было трудно, они расползались в разные стороны: если
немцы взяли мост, значит, они одним ударом отрезали друг от друга все три полка. Он
подумал о полковнике Юшкевиче, своем начальнике штаба, который теперь остался за
старшего на том берегу Днепра.
– Все сразу в клочья, – вслух сказал он.
Юшкевич был, по его мнению, хороший начальник штаба, но доля ему сейчас
досталась самая незавидная. После потери моста он оказывался между двух огней,
пришитый к узкой полоске берега, с немцами за спиной. Если догадается сегодня же ночью
попробовать прорваться на восток, может, что-нибудь и вытащит, а не догадается – пропал!
Майор Лошкарев, командир отрезанного теперь полка, стоявшего на окраинах
Могилева, был храбр до отчаянности, но еще зелен. Что он не струсит, Зайчиков был уверен,
но трудно было сказать, как Лошкарев справится с полком, действуя на свой страх и риск.
Зайчиков даже пожалел, что его ранило здесь, у Серпилина, а не там, у Лошкарева: там он
был бы нужней, даже такой, как сейчас, лежачий.
Потом он с жалостью к самому себе подумал о своей ране и о своей семье – жене и
дочерях. Все девочки и девочки, жена даже последний раз плакала, что не мальчик.
«Трудно, когда пять дочерей», – вспомнил он о своей семье так, словно его самого уже
не было в живых.
– Слушай, Серпилин, – он наконец собрался с мыслями, – готовься принять дивизию.
Пиши приказ.
– Будет надо – буду готов, а с приказом подожди! При живом командире дивизию не
принимают. Перележишь, отойдешь, ты мужик вон какой здоровый. – И Серпилин
осторожно дотронулся рукой до его плеча.
Зайчиков скосил на него глаза, промолчал. Да и что было говорить? На месте
Серпилина он ответил бы то же самое.
– А все-таки ты приготовься, – помолчав, сказал он и закрыл глаза.