Page 61 - Живые и мертвые

последние слова – шутка.
Синцов, все еще не до конца придя в себя, пожал протянутые ему на прощание руки
Серпилина и Шмакова. Оба они были для него отныне совсем другими, чем раньше. Еще
вчера он был гостем в полку у этого долговязого комбрига с добрым лошадиным лицом, еще
недавно он был случайным фронтовым попутчиком этого маленького седого батальонного
комиссара, а теперь они были его командир и его комиссар, а он был политрук роты,
находившейся под их командой; и от него уже не ждали, что он опишет, как другие воюют, а
ждали, чтобы он сам воевал, как другие. Еще никогда в жизни с ним не случалось
превращения более мгновенного и более трудного.
Когда Синцов вышел, Серпилин и Шмаков переглянулись.
– Я из медиков сразу в командиры батальона шагнул, – сказал Серпилин, – и ничего,
справился. Так чего ж мне в нем сомневаться? – кивнул он на дверь. – Что ж, они за двадцать
три года Советской власти хуже нас стали? Или мы с ними умели только разговоры
разговаривать, а людей из них сделать не сделали? Не верю! И, несмотря на все наши
нынешние черные беды, все равно не верю! Может, и не всегда как надо воспитывали, а все
же ничего, крепко, думаю, покрепче, чем фашисты своих! Воспитали людей неплохо, даже в
тюрьме, бывало, лишний раз в этом убеждался. Про тюрьму не удивляешься?
– Не удивляюсь. Зайчиков рассказал мне вашу историю, – ответил Шмаков,
постеснявшийся сразу перейти на «ты».
Но Серпилин понял это обращение на «вы» по-своему.
– Вот как вам не повезло, к кому вас судьба комиссаром забросила, товарищ Шмаков:
ответственность в квадрате, можно даже считать – в кубе, – сказал он, сам переходя на «вы»
и не скрывая горькой иронии.
Шмаков мог бы ответить на это многое. Он мог бы ответить, что судьба вообще не
забрасывала его в армию, а он пошел в нее сам. Он мог бы ответить, что попросил Зайчикова
использовать его на любой должности не до, а после того, как ему стало ясно положение
дивизии. Он мог бы, наконец, сказать, что никак не меньше Серпилина верит в Советскую
власть и в ее способность воспитывать преданных ей до последнего вздоха людей и именно
поэтому верит в него, Серпилина, как в самого себя.
Но разговорчивый в обычное время профессор, а ныне батальонный комиссар Шмаков
терпеть не мог объясняться, когда его к этому вынуждали. Поэтому, не ответив ничего из
того, что он мог бы ответить Серпилину, Шмаков помолчал, посмотрел на него через свои
толстые очки и сказал всего одну фразу:
– Товарищ Серпилин, я не умею быстро переходить на «ты». Прошу вас не придавать
этому ровно никакого значения.
И, только чуть-чуть подчеркнув слова «ровно никакого», дал почувствовать
Серпилину, что понял и отвергает его упрек.
– Если я вас верно понял, вам нет дела до моего прошлого, – сказал любивший идти
напрямую Серпилин.
– Вы верно меня поняли.
– Но я-то его пока еще не забыл, нет-нет и вспомню. Это вы понимаете?
– Понимаю.
– Как вас зовут?
– Сергей Николаевич.
– Меня – Федор Федорович.
– Ну вот и окончательно познакомились! – рассмеялся Шмаков, радуясь концу
напряженного разговора. – А то вдруг кому-нибудь из нас помирать, и вышло бы даже
неудобно: не знали бы, какие инициалы в похоронной писать.
– Эх, Сергей Николаевич, брат мой во Христе и в полковой упряжке! – покачал
головою Серпилин. – Уметь помирать – это еще не все военное дело, а самое большее –
полдела. Чтоб немцы помирали, вот что от нас требуется. – Он встал и, потянувшись всем
своим длинным телом, сказал, что пора идти докладывать комдиву.