Page 78 - Живые и мертвые

– Ответственности боишься?
– Нельзя тебе стреляться, – собрался наконец с духом Серпилин, – не имеешь права. На
людей подействует. Если б мы с тобой вдвоем шли…
Он не договорил фразы, но умирающий Зайчиков не только понял, но и поверил, что,
будь они вдвоем, Серпилин не отказал бы ему в праве застрелиться.
– Ах, как я мучаюсь, – он закрыл глаза, – как мучаюсь, Серпилин, если бы ты знал, сил
моих нет! Усыпи меня, прикажи врачу, чтобы усыпила, я ее просил – не дает, говорит, нету.
Ты проверь, может, врет?
Теперь он снова лежал неподвижно, закрыв глаза и сжав губы. Серпилин встал и,
отойдя в сторону, подозвал к себе врачиху.
– Безнадежно? – спросил он тихо.
Она только всплеснула своими маленькими ручками.
– Что вы спрашиваете? Я уже три раза думала, что совсем умирает. Несколько часов
осталось жить, самое долгое.
– Есть у вас что-нибудь усыпить его? – тихо, но решительно спросил Серпилин.
Врачиха испуганно посмотрела на него большими детскими глазами.
– Это нельзя!
– Я знаю, что нельзя, ответственность моя. Есть или нет?
– Нет, – сказала врачиха, и ему показалось, что она не солгала.
– Нет сил смотреть, как человек мучается.
– А у меня, думаете, есть силы? – ответила она и, неожиданно для Серпилина,
заплакала, размазывая слезы по лицу.
Серпилин отвернулся от нее, подошел к Зайчикову и сел рядом, вглядываясь в его
лицо.
Лицо это перед смертью осунулось и от худобы помолодело. Серпилин вдруг
вспомнил, что Зайчиков на целых шесть лет моложе его и к концу гражданской был еще
молодым комвзвода, когда он, Серпилин, уже командовал полком. И от этого далекого
воспоминания горечь старшего, у которого умирает на руках младший, охватила душу
одного, уже немолодого, человека над телом другого.
«Ах, Зайчиков, Зайчиков, – подумал Серпилин, – не хватал звезд с неба, когда был у
меня на стажировке, служил по-разному – и лучше и хуже других, потом воевал на финской,
наверное храбро: два ордена даром не дадут, да и под Могилевом не струсил, не растерялся,
командовал, пока стоял на ногах, а теперь вот лежишь и умираешь здесь, в лесу, и не знаешь
и никогда не узнаешь, когда и где кончится эта война… на которой ты с самого начала
хлебнул такого горя…»
– Хоть бы номер дивизии сохранить, – открыв глаза и заметив сидящего рядом
Серпилина, шепотом сказал Зайчиков.
Нет, он не был в забытьи, он лежал и думал почти о том же, о чем думал Серпилин.
– А почему бы его не сохранить? – уверенно сказал Серпилин. – Вынесем знамя,
выйдем с оружием, доложим, как воевали. Почему же не сохранить? Мы его не запятнали и
не запятнаем, даю тебе коммунистическое слово…
– Все б ничего, – закрыл глаза Зайчиков, – только больно очень. Иди, у тебя дела! –
совсем уже тихо, через силу, проговорил он и снова закусил от боли губу…
В восемь часов вечера отряд Серпилина подошел к юго-восточной части леса. Дальше,
судя по карте, шло еще два километра мелколесья, а за ним пролегала шоссейная дорога,
которую никак нельзя было миновать. За дорогой была деревня, полоса пахотных земель, и
лишь потом вновь начинались леса. Не доходя до мелколесья, Серпилин расположил людей
на отдых, в предвидении боя и ночного перехода сразу вслед за боем. Людям надо было
подкрепиться и поспать. Многие уже давно еле волочили ноги, но шли из последних сил,
зная, что если они до вечера не выйдут к шоссе и ночью не пересекут его, то все их прежние
усилия бессмысленны – им придется ждать следующей ночи.
Обойдя расположение отряда, проверив дозоры и отправив к шоссе разведку, Серпилин