Page 74 - Живые и мертвые

поехали по нему, но опять услышали стрельбу и увидели на перекрестке немецкие танки.
Тогда они свернули на глухую лесную дорогу, с нее съехали прямо в лес, и полковник
приказал остановить машину.
Рассказывая все это, красноармеец иногда искоса взглядывал на своего полковника, как
бы ища у того подтверждения, а тот стоял молча, низко опустив голову. Для него начиналось
самое тяжкое, и он понимал это.
– Приказал остановить машину, – повторил последние слова красноармейца
Серпилин, – и что дальше?
– Потом товарищ полковник приказал мне вынуть из-под сиденья мою старую
гимнастерку и пилотку, я как раз недавно получил новое обмундирование, а старую
гимнастерку и пилотку при себе оставил – на всякий случай, если под машиной лежать.
Товарищ полковник снял свою гимнастерку и фуражку и надел мою пилотку и гимнастерку,
сказал, что придется теперь пешком выходить из окружения, и велел мне облить машину
бензином и поджечь. Но только я, – шофер запнулся, – но только я, товарищ генерал, не знал,
что товарищ полковник забыл там документы, в своей гимнастерке, я бы, конечно,
напомнил, если б знал, а то так все вместе с машиной и зажег.
Он чувствовал себя виноватым.
– Вы слышите? – Серпилин повернулся к Баранову. – Ваш боец сожалеет, что не
напомнил вам о ваших документах. – В голосе его прозвучала насмешка. – Интересно, что
произошло бы, если б он вам о них напомнил? – Он снова повернулся к шоферу: – Что было
дальше?
– Дальше шли два дня, прячась. Пока вас не встретили…
– Благодарю вас, товарищ Золотарев, – сказал Серпилин. – Занеси его в списки,
Синцов. Догоняйте колонну и становитесь в строй. Довольствие получите на привале.
Шофер было двинулся, потом остановился и вопросительно посмотрел на своего
полковника, но тот по-прежнему стоял, опустив глаза в землю.
– Идите! – повелительно сказал Серпилин. – Вы свободны.
Шофер ушел. Наступила тяжелая тишина.
– Зачем вам понадобилось при мне спрашивать его? Могли бы спросить меня, не
компрометируя перед красноармейцем.
– А я спросил его потому, что больше доверяю рассказу бойца с красноармейской
книжкой, чем рассказу переодетого полковника без знаков различия и документов, – сказал
Серпилин. – Теперь мне, по крайней мере, ясна картина. Приехали в дивизию проследить за
выполнением приказов командующего армией. Так или не так?
– Так, – упрямо глядя в землю, сказал Баранов.
– А вместо этого удрали при первой опасности! Все бросили и удрали. Так или не так?
– Не совсем.
– Не совсем? А как?
Но Баранов молчал. Как ни сильно чувствовал он себя оскорбленным, возражать было
нечего.
– Скомпрометировал я его перед красноармейцем! Ты слышишь, Шмаков? –
повернулся Серпилин к Шмакову. – Смеху подобно! Он струсил, снял с себя при
красноармейце командирскую гимнастерку, бросил документы, а я его, оказывается,
скомпрометировал. Не я вас скомпрометировал перед красноармейцем, а вы своим позорным
поведением скомпрометировали перед красноармейцем командный состав армии. Если мне
не изменяет память, вы были членом партии. Что, партийный билет тоже сожгли?
– Все сгорело, – развел руками Баранов.
– Вы говорите, что случайно забыли в гимнастерке все документы? – тихо спросил
впервые вступивший в этот разговор Шмаков.
– Случайно.
– А по-моему, вы лжете. По-моему, если бы ваш водитель напомнил вам о них, вы бы
все равно избавились от них при первом удобном случае.