Page 94 - Мастер и Маргарита

тяжелый удар тупым концом копья в грудь и отскочил от солдат, вскрикнув, но не от боли, а
от отчаяния. Ударившего легионера он окинул мутным и совершенно равнодушным ко всему
взором, как человек, не чувствительный к физической боли.
Кашляя и задыхаясь, держась за грудь, он обежал кругом холма, стремясь на северной
стороне найти какую-нибудь щель в цепи, где можно было бы проскользнуть. Но было уже
поздно. Кольцо сомкнулось. И человек с искаженным от горя лицом вынужден был
отказаться от своих попыток прорваться к повозкам, с которых уже сняли столбы. Эти
попытки не к чему не привели бы, кроме того, что он был бы схвачен, а быть задержанным в
этот день никоим образом не входило в его план.
И вот он ушел в сторону к расщелине, где было спокойнее и никто ему не мешал.
Теперь, сидя на камне, этот чернобородый, с гноящимися от солнца и бессонницы
глазами человек тосковал. Он то вздыхал, открывая свой истасканный в скитаниях, из
голубого превратившийся в грязно-серый таллиф, и обнажал ушибленную копьем грудь, по
которой стекал грязный пот, то в невыносимой муке поднимал глаза в небо, следя за тремя
стервятниками, давно уже плававшими в вышине большими кругами в предчувствии скорого
пира, то вперял безнадежный взор в желтую землю и видел на ней полуразрушенный
собачий череп и бегающих вокруг него ящериц.
Мучения человека были настолько велики, что по временам он заговаривал сам с
собой.
— О, я глупец! — бормотал он, раскачиваясь на камне в душевной боли и ногтями
царапая смуглую грудь, — глупец, неразумная женщина, трус! Падаль я, а не человек!
Он умолкал, поникал головой, потом, напившись из деревянной фляги теплой воды,
оживал вновь и хватался то за нож, спрятанный под таллифом на груди, то за кусок
пергамента, лежащий перед ним на камне рядом с палочкой и пузырьком с тушью.
На этом пергаменте уже были набросаны записи:
«Бегут минуты, и я, Левий Матвей, нахожусь на Лысой Горе, а смерти все нет!»
Далее:
«Солнце склоняется, а смерти нет».
Теперь Левий Матвей безнадежно записал острой палочкой так:
«Бог! За что гневаешься на него? Пошли ему смерть».
Записав это, он болезненно всхлипнул и опять ногтями изранил свою грудь.
Причина отчаяния Левия заключалась в той страшной неудаче, что постигла Иешуа и
его, и, кроме того, в той тяжкой ошибке, которую он, Левий, по его мнению, совершил.
Позавчера днем Иешуа и Левий находились в Вифании под Ершалаимом, где гостили у
одного огородника, которому чрезвычайно понравились проповеди Иешуа. Все утро оба
гостя проработали на огороде, помогая хозяину, а к вечеру собирались идти по холодку в
Ершалаим. Но Иешуа почему-то заспешил, сказал, что у него в городе неотложное дело, и
ушел около полудня один. Вот в этом-то и заключалась первая ошибка Левия Матвея. Зачем,
зачем он отпустил его одного!
Вечером Матвею идти в Ершалаим не пришлось. Какая-то неожиданная и ужасная
хворь поразила его. Его затрясло, тело его наполнилось огнем, он стал стучать зубами и
поминутно просить пить. Никуда идти он не мог. Он повалился на попону в сарае
огородника и провалялся на ней до рассвета пятницы, когда болезнь так же неожиданно
отпустила Левия, как и напала на него. Хоть он был еще слаб и ноги его дрожали, он,
томимый каким-то предчувствием беды, распростился с хозяином и отправился в Ершалаим.
Там он узнал, что предчувствие его не обмануло. Беда случилась. Левий был в толпе и
слышал, как прокуратор объявил приговор.
Когда осужденных повели на гору, Левий Матвей бежал рядом с цепью в толпе
любопытных, стараясь каким-нибудь образом незаметно дать знать Иешуа хотя бы уж то,
что он, Левий, здесь, с ним, что он не бросил его на последнем пути и что он молится о том,
чтобы смерть Иешуа постигла как можно скорее. Но Иешуа, смотрящий вдаль, туда, куда его
увозили, конечно, Левия не видал.