Page 93 - Мастер и Маргарита

державшие присмиревших лошадей.
Томление солдат и брань их по адресу разбойников были понятны. Опасения
прокуратора насчет беспорядков, которые могли произойти во время казни в ненавидимом
им городе Ершалаиме, к счастью, не оправдались. И когда побежал четвертый час казни,
между двумя цепями, верхней пехотой и кавалерией у подножия, не осталось, вопреки всем
ожиданиям, ни одного человека. Солнце сожгло толпу и погнало ее обратно в Ершалаим. За
цепью двух римских кентурий оказались только две неизвестно кому принадлежащие и
зачем-то попавшие на холм собаки. Но и их сморила жара, и они легли, высунув языки,
тяжело дыша и не обращая никакого внимания на зеленоспинных ящериц, единственных
существ, не боящихся солнца и шныряющих меж раскаленными камнями и какими-то
вьющимися по земле растениями с большими колючками.
Никто не сделал попытки отбивать осужденных ни в самом Ершалаиме, наводненном
войсками, ни здесь, на оцепленном холме, и толпа вернулась в город, ибо, действительно,
ровно ничего интересного не было в этой казни, а там в городе уже шли приготовления к
наступающему вечером великому празднику пасхи.
Римская пехота во втором ярусе страдала еще больше кавалеристов. Кентурион
Крысобой единственно что разрешил солдатам — это снять шлемы и накрыться белыми
повязками, смоченными водой, но держал солдат стоя и с копьями в руках. Сам он в такой
же повязке, но не смоченной, а сухой, расхаживал невдалеке от группы палачей, не сняв
даже со своей рубахи накладных серебряных львиных морд, не сняв поножей, меча и ножа.
Солнце било прямо в кентуриона, не причиняя ему никакого вреда, и на львиные морды
нельзя было взглянуть, глаза выедал ослепительный блеск как бы вскипавшего на солнце
серебра.
На изуродованном лице Крысобоя не выражалось ни утомления, ни неудовольствия, и
казалось, что великан кентурион в силах ходить так весь день, всю ночь и еще день, —
словом, столько, сколько будет надо. Все так же ходить, наложив руки на тяжелый с
медными бляхами пояс, все так же сурово поглядывая то на столбы с казненными, то на
солдат в цепи, все так же равнодушно отбрасывая носком мохнатого сапога попадающиеся
ему под ноги выбеленные временем человеческие кости или мелкие кремни.
Тот человек в капюшоне поместился недалеко от столбов на трехногом табурете и
сидел в благодушной неподвижности, изредка, впрочем, от скуки прутиком расковыривая
песок.
То, что было сказано о том, что за цепью легионеров не было ни одного человека, не
совсем верно. Один-то человек был, но просто не всем он был виден. Он поместился не на
той стороне, где был открыт подъем на гору и с которой было удобнее всего видеть казнь, а в
стороне северной, там, где холм был не отлог и доступен, а неровен, где были и провалы и
щели, там, где, уцепившись в расщелине за проклятую небом безводную землю, пыталось
жить больное фиговое деревцо.
Именно под ним, вовсе не дающим никакой тени, и утвердился этот единственный
зритель, а не участник казни, и сидел на камне с самого начала, то есть вот уже четвертый
час. Да, для того чтобы видеть казнь, он выбрал не лучшую, а худшую позицию. Но все-таки
и с нее столбы были видны, видны были за цепью и два сверкающие пятна на груди
кентуриона, а этого, по-видимому, для человека, явно желавшего остаться мало замеченным
и никем не тревожимым, было совершенно достаточно.
Но часа четыре тому назад, при начале казни, этот человек вел себя совершенно не так
и очень мог быть замечен, отчего, вероятно, он и переменил теперь свое поведение и
уединился.
Тогда, лишь только процессия вошла на самый верх за цепь, он и появился впервые и
притом как человек явно опоздавший. Он тяжело дышал и не шел, а бежал на холм, толкался
и, увидев, что перед ним, как и перед всеми другими, сомкнулась цепь, сделал наивную
попытку, притворившись, что не понимает раздраженных окриков, прорваться между
солдатами к самому месту казни, где уже снимали осужденных с повозки. За это он получил