Page 11 - Олеся

будто бы вскользь:
– Там… я зайца на кухню занес… жарить будем или пошлете кому-нибудь?
– А ведь ты не знаешь, Ярмола, где я был сегодня? – сказал я, заранее представляя себе
удивление полесовщика.
– Отчего же мне не знать? – грубо проворчал Ярмола. – Известно, к ведьмакам
ходили…
– Как же ты узнал это?
– А почему же мне не узнать? Слышу, что вы голоса не подаете, ну я и вернулся на ваш
след… Эх, паны-ыч! – прибавил он с укоризненной досадой. – Не следовает вам такими
делами заниматься… Грех!..

IV

Весна наступила в этом году ранняя, дружная и – как всегда на Полесье – неожиданная.
Побежали по деревенским улицам бурливые, коричневые, сверкающие ручейки, сердито
пенясь вокруг встречных каменьев и быстро вертя щепки и гусиный пух; в огромных лужах
воды отразилось голубое небо с плывущими по нему круглыми, точно крутящимися, белыми
облаками; с крыш посыпались частые звонкие капли. Воробьи, стаями обсыпавшие
придорожные ветлы, кричали так громко и возбужденно, что ничего нельзя было
расслышать за их криком. Везде чувствовалась радостная, торопливая тревога жизни.
Снег сошел, оставшись еще кое-где грязными рыхлыми клочками в лощинах и
тенистых перелесках. Из-под него выглянула обнаженная, мокрая, теплая земля,
отдохнувшая за зиму и теперь полная свежих соков, полная жажды нового материнства. Над
черными нивами вился легкий парок, наполнявший воздух запахом оттаявшей земли, – тем
свежим, вкрадчивым и могучим пьяным запахом весны, который даже и в городе узнаешь
среди сотен других запахов. Мне казалось, что вместе с этим ароматом вливалась в мою
душу весенняя грусть, сладкая и нежная, исполненная беспокойных ожиданий и смутных
предчувствий, – поэтическая грусть, делающая в ваших глазах всех женщин хорошенькими и
всегда приправленная неопределенными сожалениями о прошлых вёснах. Ночи стали теплее;
в их густом влажном мраке чувствовалась незримая спешная творческая работа природы…
В эти весенние дни образ Олеси не выходил из моей головы. Мне нравилось, оставшись
одному, лечь, зажмурить глаза, чтобы лучше сосредоточиться, и беспрестанно вызывать в
своем воображении ее то суровое, то лукавое, то сияющее нежной улыбкой лицо, ее молодое
тело, выросшее в приволье старого бора так же стройно и так же могуче, как растут молодые
елочки, ее свежий голос, с неожиданными низкими бархатными нотками… «Во всех ее
движениях, в ее словах, – думал я, – есть что-то благородное (конечно, в лучшем смысле
этого довольно пошлого слова), какая-то врожденная изящная умеренность…» Также
привлекал меня к Олесе и некоторый ореол окружавшей ее таинственности, суеверная
репутация ведьмы, жизнь в лесной чаще среди болота и в особенности – эта гордая
уверенность в свои силы, сквозившая в немногих обращенных ко мне словах.
Нет ничего мудреного, что, как только немного просохли лесные тропинки, я
отправился в избушку на курьих ножках. На случай если бы понадобилось успокоить
ворчливую старуху, я захватил с собою полфунта чаю и несколько пригоршен кусков сахару.
Я застал обеих женщин дома. Старуха возилась около ярко пылавшей печи, а Олеся
пряла лен, сидя на очень высокой скамейке; когда я, входя, стукнул дверь, она обернулась,
нитка оборвалась под ее руками, и веретено покатилось по полу.
Старуха некоторое время внимательно и сердито вглядывалась в меня, сморщившись и
заслоняя лицо ладонью от жара печки.
– Здравствуй, бабуся! – сказал я громким, бодрым голосом. – Не узнаешь, должно быть,
меня? Помнишь, я в прошлом месяце заходил про дорогу спрашивать? Ты мне еще гадала?
– Ничего не помню, батюшка, – зашамкала старуха, недовольно тряся головой, –
ничего не помню. И что ты у нас позабыл – никак не пойму. Что мы тебе за компания? Мы