Page 17 - Олеся

посмеете. Только для этого мне нужно знать, где вы живете, и раньше видеть вашу комнату.
– Ну, уж это совсем просто, – усомнился я. – Подойдешь к окну, постучишь, крикнешь
что-нибудь.
– О нет, нет… Я буду в лесу в это время, никуда из хаты не выйду… Но я буду сидеть и
все думать, что вот я иду по улице, вхожу в ваш дом, отворяю двери, вхожу в вашу
комнату… Вы сидите где-нибудь… ну хоть у стола… я подкрадываюсь к вам сзади
тихонько… вы меня не слышите… я хватаю вас за плечо руками и начинаю давить… все
крепче, крепче, крепче… а сама гляжу на вас… вот так – смотрите…
Ее тонкие брови вдруг сдвинулись, глаза в упор остановились на мне с грозным и
притягивающим выражением, зрачки увеличились и посинели. Мне тотчас же вспомнилась
виденная мною в Москве, в Третьяковской галерее, голова Медузы – работа уж не помню
какого художника. Под этим пристальным, странным взглядом меня охватил холодный ужас
сверхъестественного.
– Ну полно, полно, Олеся… будет, – сказал я с деланным смехом. – Мне гораздо
больше нравится, когда ты улыбаешься, – тогда у тебя такое милое, детское лицо.
Мы пошли дальше. Мне вдруг вспомнилась выразительность и даже для простой
девушки изысканность фраз в разговоре Олеси, и я сказал:
– Знаешь, что меня удивляет в тебе, Олеся? Вот ты выросла в лесу, никого не
видавши… Читать ты, конечно, тоже много не могла…
– Да я вовсе не умею и читать-то.
– Ну, тем более… А между тем ты так хорошо говоришь, не хуже настоящей барышни.
Скажи мне, откуда у тебя это? Понимаешь, о чем я спрашиваю?
– Да, понимаю. Это все от бабушки… Вы не глядите, что она такая с виду. У! Какая она
умная! Вот, может быть, она и при вас разговорится, когда побольше привыкнет… Она все
знает, ну просто все на свете, про что ни спросишь. Правда, постарела она теперь.
– Значит, она много видела на своем веку? Откуда она родом? Где она раньше жила?
Кажется, эти вопросы не понравились Олесе. Она ответила не сразу, уклончиво и
неохотно:
– Не знаю… Да она об этом и не любит говорить. Если же когда и скажет что, то всегда
просит забыть и не вспоминать больше… Ну, однако, мне пора, – заторопилась Олеся, –
бабушка будет сердиться. До свиданья… Простите, имени вашего не знаю.
Я назвался.
– Иван Тимофеевич? Ну, вот и отлично. Так до свиданья, Иван Тимофеевич! Не
брезгуйте нашей хатой, заходите.
На прощанье я протянул ей руку, и ее маленькая крепкая рука ответила мне сильным,
дружеским пожатием.

VI

С этого дня я стал частым гостем в избушке на курьих ножках. Каждый раз, когда я
приходил, Олеся встречала меня с своим привычным сдержанным достоинством. Но всегда,
по первому невольному движению, которое она делала, увидев меня, я замечал, что она
радуется моему приходу. Старуха по-прежнему не переставала бурчать что-то себе под нос,
но явного недоброжелательства не выражала благодаря невидимому для меня, но
несомненному заступничеству внучки; также немалое влияние в благотворном для меня
смысле оказывали приносимые мною кое-когда подарки: то теплый платок, то банка варенья,
то бутылка вишневой наливки. У нас с Олесей, точно по безмолвному обоюдному уговору,
вошло в обыкновение, что она меня провожала до Ириновского шляха, когда я уходил
домой. И всегда у нас в это время завязывался такой живой, интересный разговор, что мы
оба старались поневоле продлить дорогу, идя как можно тише безмолвными лесными
опушками. Дойдя до Ириновского шляха, я ее провожал обратно с полверсты, и все-таки,
прежде чем проститься, мы еще долго разговаривали, стоя под пахучим навесом сосновых