Page 18 - Олеся

ветвей.
Не одна красота Олеси меня в ней очаровывала, но также и ее цельная, самобытная,
свободная натура, ее ум, одновременно ясный и окутанный непоколебимым наследственным
суеверием, детски невинный, но и не лишенный лукавого кокетства красивой женщины. Она
не уставала меня расспрашивать подробно обо всем, что занимало и волновало ее
первобытное, яркое воображение: о странах и народах, об явлениях природы, об устройстве
земли и вселенной, об ученых людях, о больших городах… Многое ей казалось
удивительным, сказочным, неправдоподобным. Но я с самого начала нашего знакомства взял
с нею такой серьезный, искренний и простой тон, что она охотно принимала на
бесконтрольную веру все мои рассказы. Иногда, затрудняясь объяснить ей что-нибудь,
слишком, по моему мнению, непонятное для ее полудикарской головы (а иной раз и самому
мне не совсем ясное), я возражал на ее жадные вопросы: «Видишь ли… Я не сумею тебе
этого рассказать… Ты не поймешь меня».
Тогда она принималась меня умолять:
– Нет, пожалуйста, пожалуйста, я постараюсь… Вы хоть как-нибудь скажите… хоть и
непонятно…
Она принуждала меня пускаться в чудовищные сравнения, в самые дерзкие примеры, и
если я затруднялся подыскать выражение, она сама помогала мне целым дождем
нетерпеливых вопросов, вроде тех, которые мы предлагаем заике, мучительно застрявшему
на одном слове. И действительно, в конце концов ее гибкий, подвижный ум и свежее
воображение торжествовали над моим педагогическим бессилием. Я поневоле убеждался,
что для своей среды, для своего воспитания (или, вернее сказать, отсутствия его) она
обладала изумительными способностями.
Однажды я вскользь упомянул что-то про Петербург. Олеся тотчас же
заинтересовалась:
– Что такое Петербург? Местечко?
– Нет, это не местечко; это самый большой русский город.
– Самый большой? Самый, самый, что ни на есть? И больше его нету? – наивно
пристала она ко мне.
– Ну да… Там все главное начальство живет… господа большие… Дома там все
каменные, деревянных нет.
– Уж, конечно, гораздо больше нашей Степани? – уверенно спросила Олеся.
– О да… немножко побольше… так, раз в пятьсот. Там такие есть дома, в которых в
каждом народу живет вдвое больше, чем во всей Степани.
– Ах, боже мой! Какие же это дома? – почти в испуге спросила Олеся.
Мне пришлось, по обыкновению, прибегнуть к сравнению.
– Ужасные дома. В пять, в шесть, а то и семь этажей. Видишь вот ту сосну?
– Самую большую? Вижу.
– Так вот такие высокие дома. И сверху донизу набиты людьми. Живут эти люди в
маленьких конурках, точно птицы в клетках, человек по десяти в каждой, так что всем и
воздуху-то не хватает. А другие внизу живут, под самой землей, в сырости и холоде;
случается, что солнца у себя в комнате круглый год не видят.
– Ну, уж я б ни за что не променяла своего леса на ваш город, – сказала Олеся, покачав
головой. – Я и в Степань-то приду на базар, так мне противно сделается. Толкаются, шумят,
бранятся… И такая меня тоска возьмет за лесом, – так бы бросила все и без оглядки
побежала… Бог с ним, с городом вашим, не стала бы я там жить никогда.
– Ну, а если твой муж будет из города? – спросил я с легкой улыбкой.
Ее брови нахмурились, и тонкие ноздри дрогнули.
– Вот еще! – сказала она с пренебрежением. – Никакого мне мужа не надо.
– Это ты теперь только так говоришь, Олеся. Почти все девушки то же самое говорят и
все же замуж выходят. Подожди немного: встретишься с кем-нибудь, полюбишь – тогда не
только в город, а на край света с ним пойдешь.