Page 20 - Олеся

билась тоненькая голубая жилка у нее на виске…
Зато мои отношения с Ярмолой совсем испортились. Для него, очевидно, не были
тайной мои посещения избушки на курьих ножках и вечерние прогулки с Олесей: он всегда с
удивительной точностью знал все, что происходит в его лесу. С некоторого времени я
заметил, что он начинает избегать меня. Его черные глаза следили за мною издали с упреком
и неудовольствием каждый раз, когда я собирался идти в лес, хотя порицания своего он не
высказывал ни одним словом. Наши комически серьезные занятия грамотой прекратились.
Если же я иногда вечером звал Ярмолу учиться, он только махал рукой.
– Куда там! Пустое это дело, паныч, – говорил он с ленивым презрением.
На охоту мы тоже перестали ходить. Всякий раз, когда я подымал об этом разговор, у
Ярмолы находился какой-нибудь предлог для отказа: то ружье у него не исправно, то собака
больна, то ему самому некогда. «Нема часу, паныч… нужно пашню сегодня орать», – чаще
всего отвечал Ярмола на мое приглашение, в я отлично знал, что он вовсе не будет «орать
пашню», а проведет целый день около монополии в сомнительной надежде на чье-нибудь
угощение. Эта безмолвная, затаенная вражда начинала меня утомлять, и я уже подумывал о
том, чтобы отказаться от услуг Ярмолы, воспользовавшись для этого первым подходящим
предлогом… Меня останавливало только чувство жалости к его огромной нищей семье,
которой четыре рубля Ярмолова жалованья помогали не умереть с голода.

VII

Однажды, когда я, по обыкновению, пришел перед вечером в избушку на курьих
ножках, мне сразу бросилось в глаза удрученное настроение духа ее обитательниц. Старуха
сидела с ногами на постели и, сгорбившись, обхватив голову руками, качалась взад и вперед
и что-то невнятно бормотала. На мое приветствие она не обратила никакого внимания. Олеся
поздоровалась со мной, как и всегда, ласково, но разговор у нас не вязался. По-видимому,
она слушала меня рассеянно и отвечала невпопад. На ее красивом лице лежала тень какой-то
беспрестанной внутренней заботы.
– Я вижу, у вас случилось что-то нехорошее, Олеся, – сказал я, осторожно прикасаясь
рукой к ее руке, лежавшей на скамейке.
Олеся быстро отвернулась к окну, точно разглядывая там что Она старалась казаться
спокойной, но ее брови сдвинулись и задрожали, а зубы крепко прикусили нижнюю губу.
– Нет… что же у нас могло случиться особенного? – произнесла она глухим голосом. –
Все как было, так и осталось.
– Олеся, зачем ты говоришь мне неправду? Это нехорошо с твоей стороны… А я было
думал, что мы с тобой совсем друзьями стали.
– Право же, ничего нет… Так… свои заботы, пустячные…
– Нет, Олеся, должно быть, не пустячные. Посмотри – ты сама на себя непохожа
сделалась.
– Это вам так кажется только.
– Будь же со мной откровенна, Олеся. Не знаю, смогу ли я тебе помочь, но, может быть,
хоть совет какой-нибудь дам… Ну наконец, просто тебе легче станет, когда поделишься
горем.
– Ах, да правда, не стоит и говорить об этом, – с нетерпением возразила Олеся. – Ничем
вы тут нам не можете пособить.
Старуха вдруг с небывалой горячностью вмешалась в наш разговор:
– Чего ты фордыбачишься, дурочка! Тебе дело говорят, а ты нос дерешь. Точно умнее
тебя и на свете-то нет никого. Позвольте, господин, я вам всю эту историю расскажу по
порядку, – повернулась она в мою сторону.
Размеры неприятности оказались гораздо значительнее, чем я мог предположить из
слов гордой Олеси. Вчера вечером в избушку на курьих ножках заезжал местный урядник.
– Сначала-то он честь честью сел и водки потребовал, – говорила Мануйлиха, – а потом