Page 21 - Олеся

и пошел и пошел. «Выбирайся, говорит, из хаты в двадцать четыре часа со всеми своими
потрохами. Если, говорит, я в следующий раз приеду и застану тебя здесь, так и знай, не
миновать тебе этапного порядка. При двух, говорит, солдатах отправлю тебя, анафему, на
родину». А моя родина, батюшка, далекая, город Амченск… У меня там теперь и души
знакомой нет, да и пачпорта наши просрочены-распросрочены, да еще к тому неисправные.
Ах ты, господи, несчастье мое!
– Почему же он раньше позволял тебе жить, а только теперь надумался? – спросил я.
– Да вот поди ж ты… Брехал он что-то такое, да я, признаться, не поняла. Видишь,
какое дело: хибарка эта, вот в которой мы живем, не наша, а помещичья. Ведь мы раньше с
Олесей на селе жили, а потом…
– Знаю, знаю, бабушка, слышал об этом… Мужики на тебя рассердились…
– Ну вот это самое. Я тогда у старого помещика, господина Абросимова, эту халупу
выпросила. Ну, а теперь будто бы купил лес новый помещик и будто бы хочет он какие-то
болота, что ли, сушить. Только чего ж я-то им помешала?
– Бабушка, а может быть, все это вранье одно? – заметил я. – Просто-напросто
уряднику «красненькую» захотелось получить.
– Давала, родной, давала. Не бере-ет! Вот история… Четвертной билет давала, не
берет… Куд-да тебе! Так на меня вызверился, что я уж не знала, где стою. Заладил в одну
душу: «Вон ди вон!» Что ж мы теперь делать будем, сироты мы несчастные! Батюшка
родимый, хотя бы ты нам чем помог, усовестил бы его, утробу ненасытную. Век бы, кажется,
была тебе благодарна.
– Бабушка! – укоризненно, с расстановкой произнесла Олеся.
– Чего там – бабушка! – рассердилась старуха. – Я тебе уже двадцать пятый год –
бабушка. Что же, по-твоему, с сумой лучше идти? Нет, господин, вы ее не слушайте. Уж
будьте милостивы, если можете сделать, то сделайте.
Я в неопределенных выражениях обещал похлопотать, хотя, по правде сказать,
надежды было мало. Если уж наш урядник отказывался «взять», значит, дело было слишком
серьезное. В этот вечер Олеся простилась со мной холодно и, против обыкновения, не пошла
меня провожать. Я видел, что самолюбивая девушка сердится на меня за мое вмешательство
и немного стыдится бабушкиной плаксивости.

VIII

Было серенькое теплое утро. Уже несколько раз принимался идти крупный, короткий,
благодатный дождь, после которого на глазах растет молодая трава и вытягиваются новые
побеги. После дождя на минутку выглядывало солнце, обливая радостным сверканием
облитую дождем молодую, еще нежную зелень сиреней, сплошь наполнявших мой
палисадник; громче становился задорный крик воробьев на рыхлых огородных грядках;
сильнее благоухали клейкие коричневые почки тополя. Я сидел у стола и чертил план лесной
дачи, когда в комнату вошел Ярмола.
– Есть врядник, – проговорил он мрачно.
У меня в эту минуту совсем вылетело из головы отданное мною два дня тому назад
приказание уведомить меня в случае приезда урядника, и я никак не мог сразу сообразить,
какое отношение имеет в настоящую минуту ко мне этот представитель власти.
– Что такое? – спросил я в недоумении.
– Говорю, что врядник приехал, – повторил Ярмола тем же враждебным тоном,
который он вообще принял со мною за последние дни. – Сейчас я видел его на плотине.
Сюда едет.
На улице послышалось тарахтение колес. Я поспешно бросился к окну и отворил его.
Длинный, худой, шоколадного цвета мерин, с отвислой нижней губой и обиженной мордой,
степенной рысцой влек высокую тряскую плетушку, с которой он был соединен при помощи
одной лишь оглобли, – другую оглоблю заменяла толстая веревка (злые уездные языки