Page 22 - Олеся

уверяли, что урядник нарочно завел этот печальный «выезд» для пресечения всевозможных
нежелательных толкований). Урядник сам правил лошадью, занимая своим чудовищным
телом, облеченным в серую шинель щегольского офицерского сукна, оба сиденья.
– Мое почтение, Евпсихий Африканович! – крикнул я, высовываясь из окошка.
– А-а, мое почтенье-с! Как здоровьице? – отозвался он любезным, раскатистым
начальническим баритоном.
Он сдержал мерина и, прикоснувшись выпрямленной ладонью к козырьку, с
тяжеловесной грацией наклонил вперед туловище.
– Зайдите на минуточку. У меня к вам делишко одно есть.
Урядник широко развел руками и затряс головой.
– Не могу-с! При исполнении служебных обязанностей. Еду в Волошу на мертвое
тело – утопленник-с.
Но я уже знал слабые стороны Евпсихия Африкановича и потому сказал с деланным
равнодушием:
– Жаль, жаль… А я из экономии графа Ворцеля добыл пару таких бутылочек…
– Не могу-с. Долг службы…
– Мне буфетчик по знакомству продал. Он их в погребе, как детей родных,
воспитывал… Зашли бы… А я вашему коньку овса прикажу дать.
– Ведь вот вы какой, право, – с упреком сказал урядник. – Разве не знаете, что служба
прежде всего?.. А они с чем, эти бутылки-то? Сливянка?
– Какое сливянка! – махнул я рукой. – Старка, батюшка, вот что!
– Мы, признаться, уж подзакусили, – с сожалением почесал щеку урядник, невероятно
сморщив при этом лицо.
Я продолжал с прежним спокойствием:
– Не знаю, правда ли, но буфетчик божился, что ей двести лет. Запах – прямо как
коньяк, и самой янтарной желтизны.
– Эх! Что вы со мной делаете! – воскликнул в комическом отчаянии урядник. – Кто же
у меня лошадь-то примет?
Старки у меня действительно оказалось несколько бутылок, хотя и не такой древней,
как я хвастался, но я рассчитывал, что сила внушения прибавит ей несколько десятков лет…
Во всяком случае, это была подлинная домашняя, ошеломляющая старка, гордость погреба
разорившегося магната. (Евпсихий Африканович, который происходил из духовных,
немедленно выпросил у меня бутылку на случай, как он выразился, могущего произойти
простудного заболевания…) И закуска у меня нашлась гастрономическая: молодая редиска
со свежим, только что сбитым маслом.
– Ну-с, а дельце-то ваше какого сорта? – спросил после пятой рюмки урядник,
откинувшись на спинку затрещавшего под ним старого кресла.
Я принялся излагать ему положение бедной старухи, упомянул про ее беспомощность и
отчаяние, вскользь прошелся насчет ненужного формализма. Урядник слушал меня с
опущенной вниз головой, методически очищая от корешков красную, упругую, ядреную
редиску и пережевывая ее с аппетитным хрустением. Изредка он быстро вскидывал на меня
равнодушные, мутные, до смешного маленькие и голубые глаза, но на его красной огромной
физиономии я не мог ничего прочесть: ни сочувствия, ни сопротивления. Когда я наконец
замолчал, он только спросил:
– Ну, так чего же вы от меня хотите?
– Как чего? – заволновался я. – Вникните же, пожалуйста, в их положение. Живут две
бедные, беззащитные женщины…
– И одна из них прямо бутон садовый! – ехидно вставил урядник.
– Ну уж там бутон или не бутон – это дело девятое. Но почему, скажите, вам и не
принять в них участия? Будто бы вам уж так к спеху требуется их выселить? Ну хоть
подождите немного, покамест я сам у помещика похлопочу. Чем вы рискуете, если
подождете с месяц?