Page 25 - Олеся

каждый день, собираясь уходить, я бросал на Олесю красноречивые, умоляющие взгляды, –
она делала вид, что не понимает их значения. Присутствие же старухи, несмотря на ее
глухоту, беспокоило меня.
Иногда я возмущался против собственного бессилия и против привычки, тянувшей
меня каждый день к Олесе. Я и сам не подозревал, какими тонкими, крепкими, незримыми
нитями было привязано мое сердце к этой очаровательной, непонятной для меня девушке. Я
еще не думал о любви, но я уже переживал тревожный, предшествующий любви период,
полный смутных, томительно грустных ощущений. Где бы я ни был, чем бы ни старался
развлечься, – все мои мысли были заняты образом Олеси, все мое существо стремилось к
ней, каждое воспоминание об ее иной раз самых ничтожных словах, об ее жестах и улыбках
сжимало с тихой и сладкой болью мое сердце. Но наступал вечер, и я подолгу сидел возле
нее на низкой шаткой скамеечке, с досадой чувствуя себя все более робким, неловким и
ненаходчивым.
Однажды я провел таким образом около Олеси целый день. Уже с утра я себя
чувствовал нехорошо, хотя еще не мог ясно определить, в чем заключалось мое нездоровье.
К вечеру мне стало хуже. Голова сделалась тяжелой, в ушах шумело, в темени я ощущал
тупую беспрестанную боль, – точно кто-то давил на ней мягкой, но сильной рукой. Во рту у
меня пересохло, и по всему телу постоянно разливалась какая-то ленивая, томная слабость,
от которой каждую минуту хотелось зевать и тянуться. В глазах чувствовалась такая боль,
как будто бы я только что пристально и близко глядел на блестящую точку.
Когда же поздним вечером я возвращался домой, то как раз на середине пути меня
вдруг схватил и затряс бурный приступ озноба. Я шел, почти не видя дороги, почти не
сознавая, куда иду, и шатаясь, как пьяный, между тем как мои челюсти выбивали одна о
другую частую и громкую дробь.
Я до сих пор не знаю, кто довез меня до дому… Ровно шесть дней била меня
неотступная ужасная полесская лихорадка. Днем недуг как будто бы затихал, и ко мне
возвращалось сознание. Тогда, совершенно изнуренный болезнью, я еле-еле бродил по
комнате с болью и слабостью в коленях; при каждом более сильном движении кровь
приливала горячей волной к голове и застилала мраком все предметы перед моими глазами.
Вечером же, обыкновенно часов около семи, как буря, налетал на меня приступ болезни, и я
проводил на постели ужасную, длинную, как столетие, ночь, то трясясь под одеялом от
холода, то пылая невыносимым жаром. Едва только дремота слегка касалась меня, как
странные, нелепые, мучительно-пестрые сновидения начинали играть моим разгоряченным
мозгом. Все мои грезы были полны мелочных микроскопических деталей, громоздившихся и
цеплявшихся одна за другую в безобразной сутолоке. То мне казалось, что я разбираю
какие-то разноцветные, причудливых форм ящики, вынимая маленькие из больших, а из
маленьких еще меньшие, и никак не могу прекратить этой бесконечной работы, которая мне
давно уже кажется отвратительной. То мелькали перед моими глазами с одуряющей
быстротой длинные яркие полосы обоев, и на них вместо узоров я с изумительной
отчетливостью видел целые гирлянды из человеческих физиономий – порою красивых,
добрых и улыбающихся, порою делающих страшные гримасы, высовывающих языки,
скалящих зубы и вращающих огромными белками. Затем я вступал с Ярмолой в запутанный,
необычайно сложный отвлеченный спор. С каждой минутой доводы, которые мы приводили
друг другу, становились все более тонкими и глубокими; отдельные слова и даже буквы слов
принимали вдруг таинственное, неизмеримое значение, и вместе с тем меня все сильнее
охватывал брезгливый ужас перед неведомой, противоестественной силой, что выматывает
из моей головы один за другим уродливые софизмы и не позволяет мне прервать давно уже
опротивевшего спора…
Это был какой-то кипящий вихрь человеческих и звериных фигур, ландшафтов,
предметов самых удивительных форм и цветов, слов и фраз, значение которых
воспринималось всеми чувствами… Но – странное дело – в то же время я не переставал
видеть на потолке светлый ровный круг, отбрасываемый лампой с зеленым обгоревшим