Page 26 - Олеся

абажуром. И я знал почему-то, что в этом спокойном круге с нечеткими краями притаилась
безмолвная, однообразная, таинственная и грозная жизнь, еще более жуткая и угнетающая,
чем бешеный хаос моих сновидений.
Потом я просыпался или, вернее, не просыпался, а внезапно заставал себя
бодрствующим. Сознание почти возвращалось ко мне. Я понимал, что лежу в постели, что я
болен, что я только что бредил, но светлый круг на темном потолке все-таки пугал меня
затаенной зловещей угрозой. Слабою рукой дотягивался я до часов, смотрел на них и с
тоскливым недоумением убеждался, что вся бесконечная вереница моих уродливых снов
заняла не более двух-трех минут. «Господи! Да когда же настанет рассвет!» – с отчаянием
думал я, мечась головой по горячим подушкам и чувствуя, как опаляет мне губы мое
собственное тяжелое и короткое дыхание… Но вот опять овладевала мною тонкая дремота, и
опять мозг мой делался игралищем пестрого кошмара, и опять через две минуты я
просыпался, охваченный смертельной тоской…
Через шесть дней моя крепкая натура, вместе с помощью хинина и настоя
подорожника, победила болезнь. Я встал с постели весь разбитый, едва держась на ногах.
Выздоровление совершалось с жадной быстротой. В голове, утомленной шестидневным
лихорадочным бредом, чувствовалось теперь ленивое и приятное отсутствие мыслей.
Аппетит явился в удвоенном размере, и тело мое крепло по часам, впивая каждой своей
частицей здоровье и радость жизни. Вместе с тем с новой силой потянуло меня в лес, в
одинокую покривившуюся хату. Нервы мои еще не оправились, и каждый раз, вызывая в
памяти лицо и голос Олеси, я чувствовал такое нежное умиление, что мне хотелось плакать.

X

Прошло еще пять дней, и я настолько окреп, что пешком, без малейшей усталости,
дошел до избушки на курьих ножках. Когда я ступил на ее порог, то сердце забилось с
тревожным страхом у меня в груди. Почти две недели не видал я Олеси и теперь особенно
ясно понял, как была она мне близка и мила. Держась за скобку двери, я несколько секунд
медлил и едва переводил дыхание. В нерешимости я даже закрыл глаза на некоторое время,
прежде чем толкнуть дверь…
В впечатлениях, подобных тем, которые последовали за моим входом, никогда
невозможно разобраться… Разве можно запомнить слова, произносимые в первые моменты
встречи матерью и сыном, мужем и женой или двумя влюбленными? Говорятся самые
простые, самые обиходные фразы, смешные даже, если их записывать с точностью на
бумаге. Но здесь каждое слово уместно и бесконечно мило уже потому, что говорится оно
самым дорогим на свете голосом.
Я помню, очень ясно помню только то, что ко мне быстро обернулось бледное лицо
Олеси и что на этом прелестном, новом для меня лице в одно мгновение отразились, сменяя
друг друга, недоумение, испуг, тревога и нежная сияющая улыбка любви… Старуха что-то
шамкала, топчась возле меня, но я не слышал ее приветствий. Голос Олеси донесся до меня,
как сладкая музыка:
– Что с вами случилось? Вы были больны? Ох, как же вы исхудали, бедный мой.
Я долго не мог ничего ответить, и мы молча стояли друг против друга, держась за руки,
прямо, глубоко и радостно смотря друг другу в глаза. Эти несколько молчаливых секунд я
всегда считаю самыми счастливыми в моей жизни; никогда, никогда, ни раньше, ни позднее,
я не испытывал такого чистого, полного, всепоглощающего восторга. И как много я читал в
больших темных глазах Олеси: и волнение встречи, и упрек за мое долгое отсутствие, и
горячее признание в любви… Я почувствовал, что вместе с этим взглядом Олеся отдает мне
радостно, без всяких условий и колебаний, все свое существо.
Она первая нарушила это очарование, указав мне медленным движением век на
Мануйлиху. Мы уселись рядом, и Олеся принялась подробно и заботливо расспрашивать
меня о ходе моей болезни, о лекарствах, которые я принимал, о словах и мнениях доктора