Page 30 - Олеся

женами моих сослуживцев, исторгнутая из этой очаровательной рамки старого леса, полного
легенд и таинственных сил.
Но чем ближе подходило время моего отъезда, тем больший ужас одиночества и
бо́́льшая тоска овладевали мною. Решение жениться с каждым днем крепло в
моей душе, и под конец я уже перестал видеть в нем дерзкий вызов обществу. «Женятся же
хорошие и ученые люди на швейках, на горничных, – утешал я себя, – и живут прекрасно и
до конца дней своих благословляют судьбу, толкнувшую их на это решение. Не буду же я
несчастнее других, в самом деле?»
Однажды в середине июня, под вечер, я, по обыкновению, ожидал Олесю на повороте
узкой лесной тропинки между кустами цветущего боярышника. Я еще издали узнал легкий,
быстрый шум ее шагов.
– Здравствуй, мой родненький, – сказала Олеся, обнимая меня и тяжело дыша. –
Заждался небось? А я насилу-насилу вырвалась… Все с бабушкой воевала.
– До сих пор не утихла?
– Куда там! «Ты, говорит, пропадешь из-за него… Натешится он тобою вволю, да и
бросит. Не любит он тебя вовсе…»
– Это она про меня так?
– Про тебя, милый… Ведь я все равно ни одному ее словечку не верю.
– А она все знает?
– Не скажу наверно… кажется, знает. Я с ней, впрочем, об этом ничего не говорю –
сама догадывается. Ну, да что об этом думать… Пойдем.
Она сорвала ветку боярышника с пышным гнездом белых цветов и воткнула себе в
волосы. Мы медленно пошли по тропинке, чуть розовевшей на вечернем солнце.
Я еще прошлой ночью решил во что бы то ни стало высказаться в этот вечер. Но
странная робость отяжеляла мой язык. Я думал: если скажу Олесе о моем отъезде и об
женитьбе, то поверит ли она мне? Не покажется ли ей, что я своим предложением только
уменьшаю, смягчаю первую боль наносимой раны? «Вот как дойдем до того клена с
ободранным стволом, так сейчас же и начну», – назначил я себе мысленно. Мы равнялись с
кленом, и я, бледнея от волнения, уже переводил дыхание, чтобы начать говорить, но
внезапно моя смелость ослабевала, разрешаясь нервным, болезненным биением сердца и
холодом во рту. «Двадцать семь – мое феральное число, – думал я несколько минут спустя, –
досчитаю до двадцати семи, и тогда!..» И я принимался считать в уме, но когда доходил до
двадцати семи, то чувствовал, что решимость еще не созрела во мне. «Нет, – говорил я
себе, – лучше уж буду продолжать считать до шестидесяти, – это составит как раз целую
минуту, – и тогда непременно, непременно…»
– Что такое сегодня с тобой? – спросила вдруг Олеся. – Ты думаешь о чем-то
неприятном. Что с тобой случилось?
Тогда я заговорил, но заговорил каким-то самому мне противным тоном, с напускной,
неестественной небрежностью, точно дело шло о самом пустячном предмете.
– Действительно, есть маленькая неприятность… ты угадала. Олеся… Видишь ли, моя
служба здесь окончена, и меня начальство вызывает в город.
Мельком, сбоку я взглянул на Олесю и увидел, как сбежали краска с ее лица и как
задрожали ее губы. Но она не ответила мне ни слова. Несколько минут я молча шел с ней
рядом. В траве громко кричали кузнечики, и откуда-то издалека доносился однообразный
напряженный скрип коростеля.
– Ты, конечно, и сама понимаешь, Олеся, – опять начал я, – что мне здесь оставаться
неудобно и негде, да, наконец, и службой пренебрегать нельзя…
– Нет… что же… тут и говорить нечего, – отозвалась Олеся как будто бы спокойно, но
таким глухим, безжизненным голосом, что мне стало жутко. – Если служба, то, конечно…
надо ехать…
Она остановилась около дерева и оперлась спиною об его ствол, вся бледная, с
бессильно упавшими вдоль тела руками, с жалкой, мучительной улыбкой на губах. Ее