Page 28 - Олеся

вокруг ее глаз легли голубоватые тени. Почувствовав мой взгляд, Олеся вскинула на меня
глаза, но тотчас же опустила их и отвернулась с застенчивой улыбкой.
– Почему ты не хотела, Олеся? Почему? – спросил я обрывающимся от волнения
голосом и, схватив Олесю за руку, заставил ее остановиться.
Мы в это время находились как раз на середине длинной, узкой и прямой, как стрела,
лесной просеки. Высокие, стройные сосны обступали нас с обеих сторон, образуя
гигантский, уходящий вдаль коридор со сводом из душистых сплетшихся ветвей. Голые,
облупившиеся стволы были окрашены багровым отблеском догорающей зари…
– Почему? Почему, Олеся? – твердил я шепотом и все сильнее сжимал ее руку.
– Я не могла… Я боялась, – еле слышно произнесла Олеся. – Я думала, что можно уйти
от судьбы… А теперь… теперь…
Она задохнулась, точно ей не хватало воздуху, и вдруг ее руки быстро и крепко
обвились вокруг моей шеи, и мои губы сладко обжег торопливый, дрожащий шепот Олеси:
– Теперь мне все равно, все равно!.. Потому что я люблю тебя, мой дорогой, мое
счастье, мой ненаглядный!..
Она прижималась ко мне все сильнее, и я чувствовал, как трепетало под моими руками
ее сильное, крепкое, горячее тело, как часто билось около моей груди ее сердце. Ее
страстные поцелуи вливались в мою еще не окрепшую от болезни голову, как пьяное вино, и
я начал терять самообладание.
– Олеся, ради бога, не надо… оставь меня, – говорил я, стараясь разжать ее руки. –
Теперь и я боюсь… боюсь самого себя… Пусти меня, Олеся.
Она подняла кверху свое лицо, и все оно осветилось томной, медленной улыбкой.
– Не бойся, мой миленький, – сказала она с непередаваемым выражением нежной ласки
и трогательной смелости. – Я никогда не попрекну тебя, ни к кому ревновать не стану…
Скажи только: любишь ли?
– Люблю, Олеся. Давно люблю и крепко люблю. Но… не целуй меня больше… Я
слабею, у меня голова кружится, я не ручаюсь за себя…
Ее губы опять долго и мучительно-сладко прильнули к моим, и я не услышал, а скорее
угадал ее слова:
– Ну, так и не бойся и не думай ни о чем больше… Сегодня наш день, и никто у нас его
не отнимет…

И вся эта ночь слилась в какую-то волшебную, чарующую сказку. Взошел месяц, и его
сияние причудливо пестро и таинственно расцветило лес, легло среди мрака неровными,
иссиня-бледными пятнами на корявые стволы, на изогнутые сучья, на мягкий, как плюшевый
ковер, мох. Тонкие стволы берез белели резко и отчетливо, а на их редкую листву, казалось,
были наброшены серебристые, прозрачные, газовые покровы. Местами свет вовсе не
проникал под густой навес сосновых ветвей. Там стоял полный, непроницаемый мрак, и
только в самой середине его скользнувший неведомо откуда луч вдруг ярко озарял длинный
ряд деревьев и бросал на землю узкую правильную дорожку, – такую светлую, нарядную и
прелестную, точно аллея, убранная эльфами для торжественного шествия Оберона и
Титании. И мы шли, обнявшись, среди этой улыбающейся живой легенды, без единого слова,
подавленные своим счастьем и жутким безмолвием леса.
– Дорогой мой, а я ведь и забыла совсем, что тебе домой надо спешить, – спохватилась
вдруг Олеся. – Вот какая гадкая! Ты только что выздоровел, а я тебя до сих пор в лесу держу.
Я обнял ее и откинул платок с ее густых темных волос и, наклонясь к ее уху, спросил
чуть слышно:
– Ты не жалеешь, Олеся? Не раскаиваешься?
Она медленно покачала головой.
– Нет, нет… Что бы потом ни случилось, я не пожалею. Мне так хорошо…
– А разве непременно должно что-нибудь случиться?
В ее глазах мелькнуло отражение знакомого мне мистического ужаса.