Page 32 - Олеся

десятилетий. Почем знать? Если бы Олеся глубоко веровала, строго блюла посты и не
пропускала ни одного церковного служения, – весьма возможно, что тогда я стал бы
иронизировать (но только слегка, ибо я всегда был верующим человеком) над ее
религиозностью и развивать в ней критическую пытливость ума. Но она с твердой и наивной
убежденностью исповедовала свое общение с темными силами и свое отчуждение от бога, о
котором она даже боялась говорить.
Напрасно я покушался поколебать суеверие Олеси. Все мои логические доводы, все
мои иной раз грубые и злые насмешки разбивались об ее покорную уверенность в свое
таинственное роковое призвание.
– Ты боишься церкви, Олеся? – повторил я.
Она молча наклонила голову.
– Ты думаешь, что бог не примет тебя? – продолжал я с возрастающей горячностью. –
Что у него не хватит для тебя милосердия? У того, который, повелевая миллионами ангелов,
сошел, однако, на землю и принял ужасную, позорную смерть для избавления всех людей? У
того, кто не погнушался раскаянием самой последней женщины и обещал
разбойнику-убийце, что он сегодня же будет с ним в раю?..
Все это было уже не ново Олесе в моем толковании, но на этот раз она даже и слушать
меня не стала. Она быстрым движением сбросила с себя платок и, скомкав его, бросила мне в
лицо. Началась возня. Я старался отнять у нее цветок боярышника. Сопротивляясь, она упала
на землю и увлекла меня за собою, радостно смеясь и протягивая мне свои раскрытые
частым дыханием, влажные милые губы…
Поздно ночью, когда мы простились и уже разошлись на довольно большое расстояние,
я вдруг услышал за собою голос Олеси.
– Ванечка! Подожди минутку… Я тебе что-то скажу!
Я повернулся и пошел к ней навстречу. Олеся поспешно подбежала ко мне. На небе
уже стоял тонкий серебряный зазубренный серп молодого месяца, и при его бледном свете я
увидел, что глаза Олеси полны крупных невылившихся слез.
– Олеся, о чем ты? – спросил я тревожно.
Она схватила мои руки и стала их целовать поочередно.
– Милый… какой ты хороший! Какой ты добрый! – говорила она дрожащим голосом. –
Я сейчас шла и подумала: как ты меня любишь!.. И знаешь, мне ужасно хочется сделать тебе
что-нибудь очень, очень приятное.
– Олеся… Девочка моя славная, успокойся…
– Послушай, скажи мне, – продолжала она, – ты бы очень был доволен, если бы я
когда-нибудь пошла в церковь? Только правду, истинную правду скажи.
Я задумался. У меня вдруг мелькнула в голове суеверная мысль: а не случится ли от
этого какого-нибудь несчастья?
– Что же ты молчишь? Ну, говори скорее, был бы ты этому рад или тебе все равно?
– Как тебе сказать, Олеся? – начал я с запинкой. – Ну да, пожалуй, мне это было бы
приятно. Я ведь много раз говорил тебе, что мужчина может не верить, сомневаться, даже
смеяться, наконец. Но женщина… женщина должна быть набожна без рассуждений. В той
простой и нежной доверчивости, с которой она отдает себя под защиту бога, я всегда
чувствую что-то трогательное, женственное и прекрасное.
Я замолчал. Олеся тоже не отзывалась, притаившись головой около моей груди.
– А зачем ты меня об этом спросила? – полюбопытствовал я.
Она вдруг встрепенулась.
– Так себе… Просто спросила… Ты не обращай внимания. Ну, до свидания, милый.
Приходи же завтра.
Она скрылась. Я еще долго глядел в темноту, прислушиваясь к частым, удалявшимся от
меня шагам. Вдруг внезапный ужас предчувствия охватил меня. Мне неудержимо захотелось
побежать вслед за Олесей, догнать ее и просить, умолять, даже требовать, если нужно, чтобы
она не шла в церковь. Но я сдержал свой неожиданный порыв и даже – помню, – пускаясь в