Page 29 - Олеся

– О, да, непременно… Помнишь, я тебе говорила про трефовую даму? Ведь эта
трефовая дама – я, это со мной будет несчастье, про что сказали карты… Ты знаешь, я ведь
хотела тебя попросить, чтобы ты и вовсе у нас перестал бывать. А тут как раз ты заболел, и я
тебя чуть не полмесяца не видала… И такая меня по тебе тоска обуяла, такая грусть, что,
кажется, все бы на свете отдала, лишь бы с тобой хоть минуточку еще побыть… Вот тогда-то
я и решилась. Пусть, думаю, что будет, то и будет, а я своей радости никому не отдам…
– Это правда, Олеся. Это и со мной так было, – сказал я, прикасаясь губами к ее
виску. – Я до тех пор не знал, что люблю тебя, покамест не расстался с тобой. Недаром,
видно, кто-то сказал, что разлука для любви то же, что ветер для огня: маленькую любовь
она тушит, а большую раздувает еще сильней.
– Как ты сказал? Повтори, повтори, пожалуйста, – заинтересовалась Олеся.
Я повторил еще раз это не знаю кому принадлежащее изречение. Олеся задумалась, и я
увидел по движению ее губ, что она повторяет мои слова.
Я близко вглядывался в ее бледное, закинутое назад лицо, в ее большие черные глаза с
блестевшими в них яркими лунными бликами, – и смутное предчувствие близкой беды вдруг
внезапным холодом заползло в мою душу.

XI

Почти целый месяц продолжалась наивная, очаровательная сказка нашей любви, и до
сих пор вместе с прекрасным обликом Олеси живут с неувядающей силой в моей душе эти
пылающие вечерние зори, эти росистые, благоухающие ландышами и медом
утра́́, полные бодрой свежести и звонкого птичьего гама, эти жаркие, томные,
ленивые июньские дни… Ни разу ни скука, ни утомление, ни вечная страсть к бродячей
жизни не шевельнулись за это время в моей душе. Я, как языческий бог или как молодое,
сильное животное, наслаждался светом, теплом, сознательной радостью жизни и спокойной,
здоровой, чувственной любовью.
Старая Мануйлиха стала после моего выздоровления так несносно брюзглива,
встречала меня с такой откровенной злобой и, покамест я сидел в хате, с таким шумным
ожесточением двигала горшками в печке, что мы с Олесей предпочитали сходиться каждый
вечер в лесу… И величественная зеленая прелесть бора, как драгоценная оправа, украшала
нашу безмятежную любовь.
Каждый день я все с бо́́льшим удивлением находил, что Олеся – эта
выросшая среди леса, не умеющая даже читать девушка – во многих случаях жизни
проявляет чуткую деликатность и особенный, врожденный такт. В любви – в прямом, грубом
ее смысле – всегда есть ужасные стороны, составляющие мученье и стыд для нервных,
художественных натур. Но Олеся умела избегать их с такой наивной целомудренностью, что
ни разу ни одно дурное сравнение, ни один циничный момент не оскорбили нашей связи.
Между тем приближалось время моего отъезда. Собственно говоря, все мои служебные
обязанности в Переброде были уже покончены, и я умышленно оттягивал срок моего
возвращения в город. Я еще ни слова не говорил об этом Олесе, боясь даже представить себе,
как она примет мое извещение о необходимости уехать. Вообще я находился в
затруднительном положении. Привычка пустила во мне слишком глубокие корни. Видеть
ежедневно Олесю, слышать ее милый голос и звонкий смех, ощущать нежную прелесть ее
ласки – стало для меня больше чем необходимостью. В редкие дни, когда ненастье мешало
нам встречаться, я чувствовал себя точно потерянным, точно лишенным чего-то самого
главного, самого важного в моей жизни. Всякое занятие казалось мне скучным, лишним, и
все мое существо стремилось в лес, к теплу, к свету, к милому привычному лицу Олеси.
Мысль жениться на Олесе все чаще и чаще приходила мне в голову. Сначала она лишь
изредка представлялась мне как возможный, на крайний случай, честный исход из наших
отношений. Одно лишь обстоятельство пугало и останавливало меня: я не смел даже
воображать себе, какова будет Олеся, одетая в модное платье, разговаривающая в гостиной с