Page 68 - Пастух и пастушка
P. 68

мне никого.  Мне и себя не жаль. Не вылечусь я.  Не откуплюсь  этим
                  золотом.
                  Так это. Дурь, блажь. Баловство.
                       Чувствуя себя совсем виноватым, Борис произнес:
                       - Может, попросить полкового врача?.. Я бы... мог...
                       - Ду-ура! Не суйся  уж  куда  тебя  не просят!..  Эх  ты,  Боря,  Боря,
                  разудала голова! Меня ж в штрафную запердячат.
                       - В штрафную?
                       - Ну а куда же еще?
                       - Да за что в штрафную-то?
                       - За смелость. Понял?
                       - Пойдем отсюда, Мохнаков, а? Пойдем!
                       Старшина хотел стряхнуть снег и землю с обвислой спины лейтенанта,
                  руку
                  уж  было  протянул,  но спохватился,  убрал руку,  еще  запоет: "Не... не...
                  не..."
                       По  слепому  отростку  оврага,  до  краев  забитому ярко-белым,  рыхлым
                  снегом, пер старшина с выпущенными поверх валенок брюками, торил
                  дорогу. Во
                  всей его с размаху,  топором рубленной фигуре, в спине,  тугой,  как мешок с
                  мукою, и в  крутом  медвежьем  загривке, чудилось  что-то сумрачное. В
                  глуби
                  его,  что в  тайге,  которая его породила, угадывалось  что-то  затаенное  и
                  жутковатое, темень там была и буреломиик.
                       Борису даже и не хотелось привыкать к мысли, что такого диковинной

                  силы
                  человека   можно  потерять  из-за  пустяка.   Богатырь   и  умирать   должен
                  по-богатырски, а не гнить от паршивой болезни морально  ущербных
                  морячков и
                  портовых  проституток. Старшина начал отступать еще  с  границы, не
                  однажды
                  валялся  в госпитале, знал холод, окружения, прорывы,  но  в плен не угодил.
                  Везло,  говорит, и,  наверное,  оттого  везло, что придерживался  старинного
                  правила русских воинов - лучше смерть, чем неволя.
                       Старшина  вжился в войну, привык к  ней и умел переступить  те  мелочи,
                  которые часто бывают не нужны  на войне,  вредны фронтовой жизни. Он
                  никогда
                  не  говорил  о том, как будет жить после войны. Он мог  быть только
                  военным,
                  умел только стрелять и ничего  больше. Так думалось о нем. А что теперь?
                  Что
                  дальше?
                       Борис   уткнулся   в  жестяную  твердь  полушубка  Мохнакова.  Старшина
                  остановился  у среза земли, упершись во что-то  глазами. Лейтенант
                  проследил
   63   64   65   66   67   68   69   70   71   72   73