Page 70 - Пастух и пастушка

комок собьются в промежности, будут жрать бесчувственное тело, пока оно
еще
теплое, потом сыпанут с него серой пылью, покопошатся и застынут
вокруг
трупа. Они тоже подохнут! Напьются крови, нажрутся и передохнут!
Пере-до-о-ох ну т!..
Неистовое, мстительное чувство охватило Бориса, вызвало в нем прилив
негодования, но голос еще живого человека, испеченный морозом,
царапал
сердце.
Немец вывалился из норки, дергался в снегу живым до пояса
туловищем,
пытался ползти за Борисом и все протягивал ему руку. Он еще надеялся
выкупить свою жизнь такими крохотными, такими дешевенькими часами.
- Да иди же ты, ебут твою мать! - гаркнул Мохнаков.
Рванувшись вверх, Борис приступил полу шинели, упал и замолотил,
замолотил руками и ногами, словно выбивался вплавь из давящей глубины.
Донеслось хриплое, надтреснутое завывание - так кричат в тайге
изнемогающие звери, покинутые своим табуном.
Борис прикрыл уши рукавицами, но он слышал, слышал предсмертный
вой и
экономную очередь автомата, оборвавшую его.
Под ясным и холодным солнцем, окольцованным стужей,
укатывающимся за
косогор, двигались люди. Снежно и тихо было вокруг, до звона в ушах.

Мохнаков догнал Бориса в поле, подвел к повозке, опрокинул ее,
вытряхнув, будто из домовины, окоченевшего раненого, хлопнул по дну
повозки
ладонью, с исподу и вовсе на домовину похожей, разулся и начал
вытряхивать
из валенок снег.
- Чо сидишь-то? Маму вспомнил? Переверни портянки сухим концом!
Борис стягивал валенки, вытряхивал и выбирал из них горстями снег, а в
голове его само собой повторялось и повторялось: "Больную птицу и в стае
клюют. Больную птицу..."
От хутора к местечку тянулись колонны пленных. В кюветах,
запорошенных
снегом, валялись убитые кони и люди. Кюветы забиты барахлом, мясом
и
железом. За хутором, в полях и возле дороги скопища распотрошенных
танков,
скелеты машин. Всюду дымились кухни, ужо налажены были пожарки:
бочки из-под
бензина, под которыми пластался огонь; в глухо закрытых бочках, на