Page 69 - Пастух и пастушка

за взглядом Мохнакова. Втиснувшись задом в норку, выдолбленную в
стене
оврага, толсто запаленного снегом, сидел немец. Рукавица с кроликовой
оторочкой была высунута из снега и на ней лежали часы. Дешевенькие,
штампованные часы швейцарской фирмы, за которые больше литра
самогона
цивильные люди не давали.
Старшина валенком разгреб ноги немца. Снег наверху был чист и
рассыпчат, но внизу состылся в кровавые комки. Ноги немца, игрушечно
повернутые носками сапог в разные стороны, покоились ровно бы отдельно
от
человека.
Немец дернулся к старшине, но тут же перевел тусклый взгляд на Бориса,
шевельнул обметанным щетиной ртом:
- Хифе... Хильфе...
Под недавней, остренькой, но уже седой щетиной шелушились
коросты,
впалые щеки земляно чернели, всюду: в коростах, в бровях и даже в ресницах
-
копошились, спешили доесть человека вши.
- Хильфе! Хильфе!.. За мир битте... реттен зи мих...
- Чего он говорит?
- Просит спасти.
- Спасти! - Мохнаков покачал головой.- С двумя-то перебитыми лапами?
-

старшина снова отхаркнулся в снег.- Своих с такими ранениями
хоронить
сегодня будем...
Борис начал без надобности заправлять шинель, шарить руками по поясу.
Немец ловил его взгляд:
- Реттен зи виллен... Хильфе...
- Иди-ка отсудова, лейтенант.
- Ты что? Ты что задумал?
- Я тебе сказал - иди! - снимая с плеча автомат, повторил Мохнаков.- И
не оглядывайся.
Борис понимал - немец обречен, иначе такой живучий человек примет
еще
столько нечеловеческих мук, и самая страшная и последняя мука, когда
твари
ползучие доедают человека. Добивши этого горемыку, Мохнаков сотворит
большую
милость, иначе они будут спускаться по остывающему телу, с головы, из
ушей,
бровей под одежду, облепит пояс, кишеть будут под мышками и, наконец,
в