Page 79 - Пастух и пастушка

грузом бомб. А может, раненых вывозили. Одышливо, трудно, будто
лошадиное
сердце на подъеме, работали моторы самолетов, "везу-везу" - выговаривали.
Синеватый, рассеянный дальностью, луч запорошился в окне, и сразу, как
нарисованная, возникла криволапая яблоня на стеклах, в комнате
сделалось
видно этажерку, белое что-то, скомканное на стуле, и темные глаза прямо и
укорно глядящие на взводного: "Что же ты?"
Нет, уйти к солдатам на кухню нельзя. А как хотелось ему сбежать,
скрыться, однако вина перед нею удерживала его здесь, требовала
раскаянья,
каких-то слов.
- Ложись,- обиженно и угнетенно, как ему показалось, произнесла Люся.-
Ногам от пола холодно.
Он почувствовал, что ногам и в самом деле холодно, опять послушно,
стараясь не коснуться женщины, пополз к стене и уже собрался вымучить
из
себя что-то, как услышал:
- Повернись ко мне...
Она не возненавидела его, и нет в ее голосе боли, и раскаянья нет.
Далеко и умело упрятанная нежность как будто пробивалась в ее голосе.
"Как же это?.." - смятенно думал Борис. Стараясь не дотрагиваться до
женщины, он медленно повернулся и скорее спрятал руки, притаился за
подушкой, точно за бруствером окопа, считая, что надо лежать как можно
тише,

дышать неслышно, и тогда его, может быть, не заметят.
- Какой ты еще...- услышал Борис, и его насквозь прохватило жаром - она
придвигалась к нему. Люся подула Борису в ухо, потрепала пальцем это же
ухо
и, уткнувшись лицом в шею, попросила: - Разреши мне тут,- точно
показывала
Люся рубец на шее,- разреши поцеловать тут,- и, словно боясь, что он
откажет, припала губами к неровно заросшей ране.- Я дура?
- Нет, почему же? - не сразу нашелся он и понял, как глупо вышло. Рубец
раны, казалось ему, неприятен для губ, и вообще блажь это какая-то. Но
уступать надо - виноват он кругом.- Если хочешь...- обмирая, начал
лейтенант.- Можно... еще...
Она тронула губами его ключицу, губами же нашла рубец и прикоснулась
к
старой ране еще раз, еле ощутимо, трепетно.
Дыхание Бориса вновь пресеклось. Кровь прилила к вискам, надавила на
уши и усилила все еще не унявшийся шум. Горячий туман снова начал
наплывать,
захлестывать разумение, звуки, слух, глаза, а шелест слов обезоруживал его,
ввергая в гулкую пустоту.