Page 93 - Пастух и пастушка

решился ее утешать. Люся схватила жбан с этажерки, расплескивая на
грудь
самогон, глотнула из горлышка и прерывисто заговорила:
- Я должна о себе... Чтоб не было между нами... Борис пытался
остановить ее.
- Было все так хорошо. Психопатка я, в самом деле психопатка! - вытирая
лицо ладонями, будто омывая плечи и грудь, полуприкрытую одеялом,
продолжала
она: - Какой ты ласковый! Ты в мать. Я теперь знаю ее! Зачем войны?
Зачем?
За одно только горе матери... Ах, господи, как бы это сказать?
- Я понимаю. До фронта, даже до вчерашней ночи, можно сказать, не
понимал.
...Матери, матери! Зачем вы покорились дикой человеческой памяти и
примирились с насилием и смертью? Ведь больше всех, мужественнее
всех
страдаете вы в своем первобытном одиночестве, в своей священной и
звериной
тоске по детям. Нельзя же тысячи лет очищаться страданием и надеяться
на
чудо. Бога нет! Веры нет! Над миром властвует смерть. На что нам
надеяться,
матери?
А за окном кончалась ночь. И земля неторопливо поворачивалась тем
боком

к солнцу и дню, где чужое и наше войско спали в снегах.
Хата догорела, обвалилась. Куча уже хиреющего огня умиротворенно
дожевывала остатки балок, пробегая по ним юрким горностаишком и
заныривая в
оттаявшую яму.
Люся распластанно лежала на кровати, остановившимися глазами глядела
в
потолок. В окне красным жучком шевелился отсвет пожарища, но комната
уже
наполнилась темнотою, и темнота эта не сближала их, не рождала таинство.
Она
наваливалась холодной тоскою, недобрым предчувствием.
- Я бы закурила,- Люся показала на этажерку. Не удивляясь и, опять же,
не спрашивая ни о чем, Борис нашарил в деревянной шкатулке пакетик с
табаком
и, как умел, скрутил цигарку. Люся сунула руку под матрац, вынула
зажигалку.
Чему-то усмехнувшись, переделала цигарку, склеенную вроде пельменя,
свернула