Page 95 - Пастух и пастушка

нее, и он вспомнил, что надо делать. Неловко, как сноп, подхватил ее в
беремя и стал носить по комнате.
Люся чувствовала, как ему тяжело, неловко носить ее, но так полагается
в благородных романах - носить женщин на руках, вот пусть и носит, раз
такой
он начитанный!
Млея, слушала она, какую он мелет несбыточную, но приятную чушь:
война
кончилась, он приехал за нею, взял ее на руки, несет на станцию на глазах
честного народа, три километра, все три тысячи шагов.
"Ах ты, лейтенантик, лейтенантик!" - пожалела его и себя Люся и, тронув
губами проволочно-твердый рубец его раны, возразила:
- Нет, не так! Я сама примчусь на вокзал. Нарву большой букет роз.
Белых. Снежных. Надену новое платье. Белое. Снежное. Будет музыка.
Будет
много цветов. Будет много народу. Будут все счастливые...- Люся прервалась
и
чуть слышно выдохнула: - Ничего этого не будет.
Он не хотел ее слушать и бормотал, как косач-токовик, всякую ерунду про
верную любовь, про счастье, про вечность.
Очнувшись, они услышали, как ходят по кухне солдаты, топают,
переговариваются, кто-то вытряхивает шинель.
Люся сползла к ногам лейтенанта.
- Возьми ты меня, товарищ командир,- прижавшись к его коленям
щекою,

просила она, глядя снизу вверх.- Я буду солдатам стирать и варить.
Перевязывать и лечить научусь. Я понятливая. Возьми. Воюют ведь
женщины.
- Да, да, воюют. Не смогли мы обойтись на фронте без женщин,-
отвернувшись к окну, отрывисто проговорил взводный.- Славим их за это. И
не
конфузимся. А надо бы.
- Жутко умный ты у меня, лейтенант! - Люся чмокнула взводного в щеку
и
ушла, завязывая поясок халата.
Борис прилег на кровать и мгновенно провалился в такой глубокий и
бездонный сон, каким еще не спал никогда.
Часа через два Люся на цыпочках вошла в комнату. Пристроила на
спинку
стула гимнастерку, отглаженную, с уже привинченным орденом, с
прицепленной
медалью, брюки и портянки, тоже постиранные, но еще волглые,
положила и
присела на кровать, тронула Бориса за нос. Он проснулся, но, не открывая
глаза, нежился.