Page 28 - Пелагея

К полудню она все-таки расходилась и даже погреб принялась утеплять, но с этого дня
силы ее начали убывать.

Она сопротивлялась болезни, целыми днями делала что-нибудь возле дома: то прибирала
дрова, то убирала и жгла мусор, то конопатила чулан — всегда зимой один угол
промерзает — и часто-часто выходила на горочкина угор, откуда хорошо видно пекарню.
Если была сухая погода, она садилась к черемуховому кусту, у которого раньше
поджидал ее больной Павел, и подолгу глядела за реку.

О многом думалось тут, в душистом затишье, многое вспоминалось — и хорошее, и
плохое, — но чаще всего Пелагея возвращалась мыслью к первым дням работы на
пекарне, к той безрассудной, прямо-таки бесшабашной смелости, с которой она
бросилась в бой за новую жизнь.
Нет, не в том она видела смелость, что переспала с чужим мужиком. Припрет нужда да
голод — с самим дьяволом переспишь. А уж они с Павлом хватили нужды да голода
после войны. В сорок шестом году на глазах у них зачах их первенец, их единственный
сын. Зачах оттого, что у матери начисто пересохли груди. И разве могла она допустить,
чтобы и второго ребенка у них постигла та же участь?
Смелость свою она видела в другом. В том, что не побоялась пойти против всех. Против
председателя колхоза, который рвал и метал, что у него выхватили лучшую доярку,
против колхозников («Это за каки таки заслуги такие корма Палаге?»), против Дуньки-
пекарихи и ее родни.
И вот одолела. Всех положила на лопатки. Одна. За один месяц. А чем? Какой силой-
хитростью? Хлебом. Теми самыми хлебными буханками, которые выпекала на пекарне.
Их, свое хлебное воинство, бросила на завоевание людей. И завоевала. Никто не мог
устоять против ее хлеба — легкого, душистого, вкусного и сытного.

В октябре Пелагею дважды навещала фельдшерица и дважды уговаривала ехать в
районную больницу. Но Пелагея в ответ только качала головой. Зачем она поедет туда?
Чем помогут ей районные врачи? Да разве и сама она не знает, что у нее за болезнь?

Сколько раз за эти годы перекладывали печь на пекарне! А уж об отдельных кирпичах и
говорить нечего — их меняли каждый год. Не выдерживали жары, лопались…

Так ведь то кирпичи — из глины, камень, можно сказать. А что же сказать о человеке? О
ней, о бабе, которая за эти восемнадцать лет и одного дня не отдыхала?

Вот и развалилась, распалась сейчас, вот и не может по целым дням оторваться от
постели…

К Пелагее редко кто заходил. Маню-большую она выставила сама; с Анисьей, золовкой,
рассчиталась сразу же после Павловых похорон: свыше сил было видеть ее,
свидетельницу собственного позора; Петр Иванович не заглядывал — это само собой. К
чему она ему теперь?
Единственно, кто навещал ее в эти холодные осенние дни, — это Лида Вахромеева,
Алькина подружка. Та забегала. И воды приносила, и дров, и всякие деревенские
новости рассказывала. Но, по правде сказать, Пелагея не особенно зазывала Лиду.
Потому что очень уж тоскливо было после ее ухода. Просто белый день сменялся ночью.

Днем Пелагея все помаленьку топталась по избе. Да днем и лежать повеселее. Днем за
окошком жизнь. То кто-нибудь проедет на лошади или на тракторе, то соседка
пробренчит ведрами, направляясь за водой к колодцу, то, на худой конец, ворона
прокаркает — тоже жизнь.

А ночью как в могиле. Ночью караул кричи — не докричишься. Только разве Афонька
пьяный фарами поиграет на никелированных самоварах, что стоят на комоде.
Афонька, когда переберет, места себе не может найти.

Всю ночь, как нечистая сила, разъезжает на мотоцикле.